Квелдальфа обдало жаром. И он прекрасно понимал, что светлая кожа непременно выдаст его невольное замешательство. Он искоса глянул на Скьялдвор: нет ли и у нее на щеках румянца смущения? Однако девушка ничуть не покраснела, хотя кожа у нее была даже, пожалуй, светлее, чем у него. И ничуть не смутилась, ибо хорошо знала, что вольна говорить все, что хочет, и действовать так, как хочет.
Слегка заикаясь, он ответил ей:
— Я не смею желать этого. Если б я этого пожелал, то стал бы клятвопреступником, но я никогда не нарушу данного мною обета.
— Тогда ты тем более дурак! И уж совсем зря тратишь свою жизнь! — рассердилась Скьялдвор. — А ведь ты человек вроде неплохой. Между прочим, другие синерубашечники не так глупы!
— Что ты хочешь этим сказать? — встревожился он.
— А ты разве не понимаешь? Да этого не видеть и не слышать может только совсем слепой и глухой! Твои собратья и не думают тосковать по ночам от одиночества в своих постелях!
— Это правда? — потрясенно прошептал Квелдальф, но, увидев в ее глазах сердитое удовлетворение, понял, что она не лжет.
Печаль тяжким грузом легла ему на душу, однако же он не удивился, а лишь склонил голову и, рисуя солнечный круг у себя на груди, промолвил тихо:
— Все люди грешны. Я помолюсь за своих братьев.
Скьялдвор уставилась на него широко распахнутыми глазами:
— И это все?!
— А ты хочешь, чтобы я сделал что-то еще? — спросил он с искренним любопытством.
— Если бы у тебя не росла борода, я решила бы, что южане давно уже превратили тебя в евнуха — стоило им напялить на тебя этот синий балахон! — прошипела Скьялдвор, гневно раздувая ноздри. — Ты спрашиваешь, что тебе сделать еще? Для начала — вот это!
И она крепко обняла его, прильнув к нему всем телом, а потом заглянула ему в глаза, и выражение лица у нее при этом было как у воина, который оценивает силу своего противника, его меч и крепость его щита.
Ее золотые нагрудные пластины больно вдавились в его тело, потом сдвинулись, и он сквозь рубаху ощутил мягкую упругую округлость ее грудей. Руки его по-прежнему бессильно висели вдоль тела, но она сама обнимала его с такой силой, какой хватило бы и на двоих. Капли пота, щекоча, скатывались у него по лбу и по щекам, и ему казалось, что холодный лес вокруг вмиг превратился в жаркие тропики.
А потом Скьялдвор поцеловала его. Даже каменная статуя вроде тех, что украшают центральную площадь Скопенцаны, не осталась бы равнодушной к такому поцелую, а он был всего лишь мужчиной…
Она чуть отступила назад и посмотрела на него — но не в лицо, а куда-то в низ живота, желая убедиться, что ее поцелуй произвел на него должное впечатление. Надо сказать, что результат этого поцелуя был даже слишком заметен, и Квелдальф, и без того красный как рак, покраснел еще больше. Но когда Скьялдвор протянула руку, чтобы расстегнуть на нем рубаху, он резко отшвырнул ее руку.
— Нет! Во имя доброго бога! — выкрикнул он хрипло.
Теперь и она тоже покраснела — но от гнева.
— Почему же «нет»? Ведь остальные вайдессы ни в чем себе не отказывают! Почему же ты один должен хранить обет? Ведь ты даже не их роду- племени! И по рождению тоже к их вере не принадлежал!
— То, что они нарушают данный богу обет, еще не повод следовать их примеру. А если б они совершили убийство, а не прелюбодеяние? Ты бы и в этом случае предложила мне действовать так же?
— Как может быть недозволенной такая радость, как любовь? — Скьялдвор скорбно покачала светловолосой головой.
— Это недозволено лишь жрецам Фаоса, — пробормотал Квелдальф. — Мы даем обет доброму богу. Ты права: по рождению я не принадлежу к последователям Фаоса, но в вере своей я — точно ребенок, усыновленный прекрасным отцом. И кем бы я ни был по рождению, отныне я навечно принадлежу храму Фаоса и самому доброму богу.
Он говорил это от чистого сердца, понимая однако, что это не вся правда. Будучи приемным сыном в доме Фаоса, он всегда подвергался более тщательной проверке, чем те, что вошли в этот дом по праву рождения: им могли простить прегрешения, которые для него явились бы смертным приговором, ибо для них он был чужаком, бывшим рабом, который осмелился жить и веровать так же, как они. Другой человек со временем, возможно, преисполнился бы презрения, видя явную фальшь в системе подобных отношений, но только не Квелдальф. Несправедливости лишь подстегивали его рвение. Если требуется, чтобы он лишний раз доказал свою преданность Фаосу, он с радостью ее докажет!
— Так ты не хочешь? — изумленно спросила Скьялдвор.
— Не хочу, — твердо ответил Квелдальф.
Ни разу с тех пор, как он надел синюю рубаху жреца, не испытывал он подобного искушения; память о прекрасном теле Скьялдвор впечаталась в его тело, и он знал: воспоминание об этом останется с ним до последнего вздоха. Впрочем, жрецов Фаоса не зря учили управлять своей плотью. Снова и снова повторял Квелдальф про себя слова молитвы, полностью сосредоточившись на образе доброго бога и постепенно изгоняя из своей души то страстное
