– Да, – опустил голову Мор. – Он был добрым человеком. Его все любили. Когда он пропал, я понял, что он в беде, но надеялся, что он вырвется. Он говорил мне, что сердце нашей семьи было в маме. Но ее убили много лет назад. И еще он говорил, что беда ходит за нами по пятам. Он чувствовал. Он говорил, что удивительный свет стоит над Граброком и ужасный мрак сгущается над этим светом. И все это одновременно. Он никогда не перекидывался раньше, может быть, только в детстве, но говорил мне, что я должен скрывать то, что мы имни. Говорил, что нас убьют. А если узнают, что, перекидываясь, мы сохраняем разум, то убьют еще скорее. Как убили нашу маму, которая была сильнее отца стократ. Ее нельзя было подчинить. Так он сказал. Тех, кого нельзя подчинить, тех убивают. Его – подчинили.
Мор заплакал.
– Но тебя-то не подчинили, – заметил Юайс. – Это ведь ты вырвался из дракона. Тебя не отпускали, парень, поверь мне. Я это чувствую.
– Может быть, – всхлипнул Мор. – Я видел… Я плохо, мутно, но видел метнувшегося волка. Я знал, что отец уже мертв, но… Я подумал, что это он. И не смог. Я вырвался. Стал самим собой. И выпал из крыла. Или же меня отпустили…
На следующее утро отряд седлал лошадей. Чуид гладил огромного серого жеребца и с уважением смотрел на Глуму.
– Любовь и твердость, – усмехнулась она. – Только они могут подчинить мужчину. Конечно, если ему это нужно.
– Ровной дороги вам, – поклонился всадникам Транк.
Все вышли во двор. Тина, Аол, Кач, Брог. Амадан, пуская слюни, притащил какой-то грязный мешок и тоже стал забираться на осла. Иска подбежала к лошади Гаоты, схватила девчонку за колено, прошептала тихо:
– Тебе пригодилась моя удача? Бери еще. У меня много. Бери!
Мор сидел на лошади Чатача. Тьюв – на лошади Соса. Транк распахнул ворота. Гаота оглянулась, посмотрела поверх ограды на укутанный моросящим дождем Граброк, и ей показалось, что текущая по улицам города вода смывает с них кровь. Смывает и уносит в Дару, которая полна кровью.
Ворота захлопнулись. За ними послышался обиженный плач Амадана.
Эпилог
Шествие добралось до Граброка через две недели. И словно вместе с ним ненадолго вернулось лето, которое в снокских землях зовут яблочным, потому что как раз в эти дни приходит время собирать последние яблоки, налившиеся желтой восковой спелостью и омытые холодными дождями. И под осенним солнцем приободрились цветные шатры, оживились торговцы, тем более что из Сиуина вместе с шествием, опережая его на половину дня, прибыл новый бургомистр, оказавшийся при рассмотрении – старым; тем, которого заменил два года назад Скот. Так что все шло своим чередом. Дудели дудки, гремели барабаны, звенели бандулы, разливалось по кубкам вино, а через древний изогнутый мост катилась сияющая лаком повозка, на которой стоял ларь с, может быть, даже подлинными останками святого колеса, и на нынешнем колесе которой блестела от пролитого на нее сладкого вина вырезанная из дерева фигура святого Нэйфа.
Когда звякнули на всю площадь часы на ратуше и им ответил полуденным звоном колокол, повозка остановилась, Буил тут же выставил вокруг нее стражу, а паломники и паломницы, колесники и зеваки разбежались, разошлись по шатрам и навесам, по трактирам и харчевням, а то и вовсе пристроились под заборами и оградами, которым в скором времени было суждено если и не унестись потоками осеннего половодья, то уж во всяком случае пропахнуть отходами половодья праздничного. Трактир Юайджи таких бед не знал. Все столы в нем были заняты, но очереди у входа не наблюдались, потому как в хорошем заведении и цены были куда как хороши. Как говорила сама хозяйка, которая в последние дни как будто помолодела, за десять пальцев платят как за десять пальцев, а уж каждый следующий палец оценивай вдесятеро. Но, судя по всему, завсегдатаи ее заведения не привыкли ощупывать собственные кошельки. Вино лилось рекой, а от подносов с кушаньями отваливались руки у служек, одной из которых была дочь Юайсы – Слода. Впрочем, или она была только на вид хрупка и мила, или сил у нее прибывало от мыслей о том, что рано или поздно все это заведение отойдет к ней самой, но Слода не только успевала больше других, но и умудрялась пот со лба смахивать так, что едоки только цокали языками и, вместо того, чтобы ухватить ее за мягкое место, раскланивались и облизывали губы. Хотя, чего бы их было не облизнуть, если на поясе у девчонки висел кривой диргский нож. Конечно, он был нужен, чтобы располовинить краюху хлеба или отсечь бечевочный узел от кровяной колбасы, но и это Слода делала так ловко, что вызвала уважение и восхищение. Так что то из одного, то из другого угла огромного зала неслось:
– Слода! Еще кувшинчик одисского! Слода! Баранью ногу! Слода! Горячих хлебцов с чесноком! Пива! Слода!
– Тарта, – прозвучало от стола в дальнем углу, за которым сидели трое в плащах.
