и неудобное оружие. Паломники стали заполнять двор. Литус двинулся к желтому зиккурату, вспоминая, как следует держать пальцы послушникам Храма Последнего Выбора. Ну точно, всего лишь стиснуть кулаки. Оставалось лишь вставить ножи, чтобы получилась святая инквизиция. Или ножей для этого недостаточно?
Зазвенел тонким голосом колокол в навершии малого храма. Зазвенел и странно совпал со звоном в ушах Литуса. Со звоном, который не прекращался ни на секунду с того мгновения, как барка одноглазого пересекла границу Светлой Пустоши. Паломники вставали рядами напротив своих храмов. Руки каждого обхватывали плечи. Кто-то их сжимал в кулаки, кто-то топырил пальцы, кто-то прятал большие пальцы под прочими, кто-то складывал их в щепоти. А знают ли они, эти набожные бедолаги, что полсотни лет назад инквизиция перебивала локти тем, кто не по канону держал руки? Правая над левой, и больше никак! А знают ли они, что не прижатый к груди подбородок мог послужить причиной порки на храмовой площади? А знают ли они, что все перстни на пальцах, даже грошовые, медные, должны быть повернуты на время молитвы камнями и печатками внутрь ладони, дабы не искушать молящихся? Кого они могли искусить, если во время молитвы глаза должны быть закрыты? Да и разве спрячешь что от зоркого взгляда? Вот на тонком сухом женском пальце перстень точно повернут камнем к ладони, а все одно, пробивается отсвет, искрится сквозь сжатый кулак. Или и в самом деле огонь у нее в руке?
Паломница обернулась, и Литус узнал женщину, что смотрела ему в лицо на барке. Ни тени благолепия не отразилось у нее в глазах. И она узнала бастарда, но скользнула по его лицу холодом. Скользнула и исчезла в толпе. Он протиснулся к правому углу желтого зиккурата. Служба продолжалась.
В следующий раз Литус увидел ее уже перед закатом. Днем Алдон окатил бастарда холодным взглядом, отчего Литуса почему-то пробило дрожью, которой не пробивало даже при встречах с собственным отцом, после чего Веррес определил Литуса самым младшим служкой. Это значило, что он не мог зайти внутрь зиккурата. Назначенный ему старший лениво объяснил, что Литус должен благодарить Энки за то, что судьба уготовила ему возможность посвятить свою никчемную жизнь всеблагому угоднику всей Анкиды и даже всей Ки и обязан воплощать эту благодарность в неустанном труде. В частности, зеленая трава вокруг желтого зиккурата должна быть вычищена, расчесана и полита в сухой день и подсушена в дождливый. Ни единого клочка мусора не следовало оставлять в этой траве. И если Литус станет трудиться с должным усердием, то через месяц-другой ему будет дозволено заниматься блеском одной из ступеней зиккурата. А через год-другой он сможет войти внутрь храма и даже мыть пол внутри святыни.
– А если я не проявлю должного усердия? – поинтересовался Литус, глядя на затоптанную траву.
– Для начала ты не получишь желтый балахон и будешь протирать тот, что на тебе, до дыр, – зло усмехнулся храмовник. – Но не надейся, что этим ограничится твое послушание. Ты будешь лишен пищи до тех пор, пока не начнешь жрать вот эту самую траву и мусор, который ты должен из нее выбирать. Однако есть и иное средство. Ты будешь включен в отряд дозорных и станешь топтать Светлую Пустошь от Бараггала до Уманни, пока не сдохнешь. Уверяю тебя, эту смерть еще никто не называл желанной!
Литус не стал спорить. Конечно, возможность вернуться к Уманни кое-чего стоила. Уж во всяком случае, можно было бы спуститься по берегу вдоль течения Азу и добраться до любой возвращающейся в Эбаббар барки вплавь. Неужели капитан, кто бы он ни был, откажется от пары золотых? Тем более что Литус все еще будет в балахоне паломника? Да хоть и ни в каком балахоне он не будет, без помощи не останется. А вот возможность остаться без пищи не радовала. Голод давал о себе знать. Молодое тело напоминало, что оно не получало пищи несколько дней. Хорошо еще, что чаны с питьевой водой стояли у стены, как раз у входа в ее внутренние полости, где были устроены и кельи для храмовников, и убогая столовая, и кухня, и еще что-то. Паломникам еда не полагалась, только питье. Единственное, что они обязаны были соблюдать, кроме участия в службе, проводимой три раза в день, так это оправление нужды в отведенных местах. Храмовник, показав Литусу его топчан, не преминул отвести его и к оврагу, тянущемуся от северной стены к стене Кольца Теней. Литус окинул взглядом устроенные над выгребными ямами настилы, разглядел в отдалении участки, отведенные под пашню, сараи, пасущихся коров и овец, выслушал снисходительный рассказ храмовника, что овраг позволил полторы тысячи лет назад не устраивать с этой стороны дополнительные валы против воинств Лучезарного, и попросил грабли.
– Зачем? – не понял храмовник.
– Траву расчесывать, – ответил Литус.
– Вот твои грабли, – растопырил пальцы храмовник. – И других граблей у тебя не будет.
– А что там? – спросил Литус, показывая на тропу, уходящую к востоку, и канат, тающий в стене мрака. Тающий без ограды и без защиты.
– Там величайшая реликвия Бараггала! – окатил презрением бастарда храмовник. – Часовня Энки! Место его самосожжения!
– Разве паломники не ходят туда? – спросил Литус.
– Ходят, – ухмыльнулся храмовник. – Только редко. Потому что редко кто возвращается оттуда. Только предстоятели храмов и старшие послушники могут беспрепятственно преодолевать последние три лиги до часовни Энки, ибо нет ничего страшнее Кольца Тьмы, и поганое месиво дышит мерзостью в лиге за ним.
– Но ведь Энки сильнее Лучезарного?! – с деланым ужасом воскликнул Литус.
– На траву! – почти завизжал храмовник.
Сидя на траве, Литус и увидел странную женщину вновь. Бастард, проползавший несколько часов на коленях, наконец-то получил миску распаренного зерна, которая, правда, не могла утолить его голод, и заметил знакомую фигуру. Женщина стояла у входа в желтый храм, обхватив плечи по правилам желтого храма, и чуть заметно переступала.
