черными волосами и черным взглядом? Кто он? Почему он не стоит на месте, а медленно-медленно-медленно поднимается над ледяной площадью? Поворачивается вокруг себя и поднимается. Идет по спирали и поднимается, окутывая мглою невидимое у себя под ногами. Вот он уже поднялся до середины высоты высящихся рядом башен. Сделал еще один оборот, и еще один, и еще один. Вот она, кровь, течет с его рук. Кровь и тьма. Сейчас он доберется до вершины, и Лакрима не выдержит. Доберется до вершины, и Лакрима не выдержит. Что же делать?
– Имя! – закричала что было сил Лава.
…Она пришла в себя, когда сквозь окно уже брезжил свет. Она лежала голышом на холодном полу, мантия валялась тут же. Еще не поднимаясь, хотя бок ломило от холода, Лава подтянула к себе стальную сеть, подивилась ее мягкости и прохладе и начала аккуратно сворачивать ее. Только свернув сеть, она встала, нашла пояс и отправила мантию на место. Затем порылась у себе в мешке, нашла полоску пергамента и тщательно перерисовала на нее руны, покрывающие остальные четыре кисета. Затем жадно напилась, как могла, вымылась холодной водой, смачивая в чане тряпицу, и стала одеваться. Ни есть, ни спать она не хотела. Она не хотела ничего. Разве только как можно быстрее добраться до Литуса и уткнуться носом в его плечо.
– Собирайся, – послышался голос за дверью. – Через полчаса уходим.
– Где Лакрима? – крикнула неизвестной Лава.
– Наверху, – ответила та. – Жива.
Что там было у нее вещей? Мешок, пояс, кольчужница, наручи, поножи, гарнаш, захваченный под Хонором дакитский меч… Напялить все это на себя, сунуть грязную одежду в мешок, не помешала бы стирка, выскочить в коридор, отметить, что еда на скамье так и не появилась, значит, нет еще полудня, и уже не появится, и бегом наверх. Ярус за ярусом. Она ведь была здесь, была. Сейчас, два-три слова, а потом в Уманни, к Литусу.
Лакрима была жива. Только ее красота куда-то делась. Нет, ни одна черта прекрасного лица не была искажена, но из них исчез свет. И даже злобе или презрению, которые способны порою заменить жизнь в прекрасном, не было места в пустоте и бессилии. Зола лежала под жаровней. Потолок покрывали кровавые разводы пополам с копотью. В открытые окна залетал холодный ветер и наметал понемногу снег. Лакрима сидела, поставив локти на стол, держала в руках чашу с горячим напитком и медленно, со свистом, потягивала из нее что-то, что должно было вернуть румянец на ее щеки.
– Садись, – кивнула она на соседнюю скамью. – Наливай. Если ночь не спала, самое то. Корни, травы, ягода. Никакой магии. Ни колотуна потом, ни сонливости. А я жива, как видишь. Только голосок охрип, да не хочу ничего больше. Все, что поняла, так только то, что сила эта не под мою руку. Думаю, надо уходить. Или перебираться в свою башню. Боюсь, там тоже купол в крови. Но нашей башне кровь не в диковинку, святости в ней нет, это не молоко в расплавленный свинец лить. Постоит еще. Правда, толку от этого чуть…
– Ничего не разглядела? – спросила Лава.
– Еще немного, и глядеть было бы нечем, – ответила Лакрима и сбросила капюшон на плечи. – Как тебе?
Часть прядей на ее голове серебрились сединой.
– Двенадцать послушниц не выдержали эту ночь, – прошептала Лакрима. – Я удивлена, что ты выжила. Крепко спала? Или у тебя был квач? Говорят, если упиться, то и не такое можно пережить. И не вспомнишь…
– Это… – начала Лава.
– Это как ядовитая нить, – прошипела вдруг Лакрима. – Как тетива, что режет пальцы. Обрубить нельзя. Только распустить! Развязать узел! Дальний рог – Пир в Светлой Пустоши. А ближнего я не вижу! Не вижу! Гудят шесть башен, а где тетива прихвачена, не вижу! Кроет кто-то конец ее мглою! Великий маг, великий… Но незнакомый. Не Табгес, не тем более Сол Нубилум. Этот вообще раздавил бы уже всех нас, не вынимая из постелей. А ты говоришь… противостоять. Или ты сама не знаешь, когда по силам тебе дело, а когда нет? Знаешь, каково это, когда ты сидишь за круглым столом среди равных, но знаешь, что вот этот вот негодяй способен лишить тебя жизни, шевельнув пальцем, а вот этот только подумает, и порвет на части и тебя, и твоих друзей, и того, кто убить тебя мог, шевельнув пальцем. А? Каково? А если ты знаешь, что вот этого всесильного может плевком уничтожить тот, что правит теперь Ардуусом и Светлой Пустошью? А если ты знаешь, что и он против того, кого тянет из бездны – мотылек? Энки благословенный, сегодня уже двадцатый день второго зимнего месяца, а я… Каждый год в это время я была или в Эшмуне, или в Офире… Ты знаешь, какое там море?
– Что это? – спросила Лава, протягивая Лакриме полоску пергамента.
– Это, – она вытерла губы, на которых над клыками проступила кровь, прищурилась. – Ерунда. Вот это повторяется четыре раза. Это заклинание защиты. Очень хорошее заклинание. Перерисовано кривовато, но если выполнено точно, то, будучи нанесенным на сундучок, мешок, коробок, горшок – укроет содержимое от пригляда самого могущественного колдуна. А это вот по два слова на каждый раз – содержимое. Но тоже какая-то ерунда. Земля – яд. Воздух – яд. Огонь – яд. Вода – яд. Или считался, или еще что-нибудь…
– Их семь, – вдруг сказала Лава.
– Кого семь? – не поняла Лакрима.
– Башен семь, – ответила Лава. – И седьмая, если смотреть отсюда, крайняя справа. За башней воды. Точно на таком же расстоянии, как все башни одна от другой. Ее то видно, то нет. Но там человек. С черными волосами и черными глазами. Он машет руками и брызжет во все стороны чем-то черным… Это на самом деле или мне привиделся сон…
