Васька, встряхивая головой, чтобы непослушная прядь черных волос сползла со лба, наматывал на кулак тонкую стальную цепочку, на конце которой висел перочинный нож.
— Ну, привет-привет, урод, — сплюнул на дощатый пол Васька. — Значит, в заречный микрорайон ходишь драться? Я уж думал и сам сходить, посмотреть, кому ты там рыло начистил. В кровь разделал, судя по кулакам?
— Чего хочешь? — спросил Олежек.
— Что? — вытаращил глаза Васька. — Ты ж только мычал раньше! Разговаривать научился? А ну-ка, замычи!
Сядет, — подумал Олежек. — Ни теперь. Что теперь будет — не ясно. Муть какая-то в глазах вместо «теперь». Через десять лет сядет. Там и кончится. Страшно кончится. Поднимут его за руки и ноги в камере и ударят о пол. Упал с нар, скажут. Но это через десять лет будет, а до тех пор еще успеет гадостей натворить, потому что изнутри гадкий. Гадкий и грязный. И все, к чему он прикасается, обращается в грязь и мерзость.
— Я не корова тебе, — сказал Олежек, едва сдерживаясь, чтобы не упасть.
— Сейчас будешь, сученок, — оскалился Васька и подозвал Коляна. — Вмажь ему.
— Так это… — залепетал что-то невнятное Колян.
— Боишься? — поднял брови Васька и выщелкнул короткое лезвие. — Я что ли буду шелупонь эту учить? Или мне мячик твой на лоскуты пустить?
— Не надо мячик, — побагровел Колян.
— Не буду! — расплылся в улыбке Васька. — Виталик, отдай ему мяч. Только имей в виду, парень, если мы разойдемся, то сходиться по-другому будем.
— Держи, спортсмен, — выкатил из-под скамьи мяч Виталик. — А сам побудь здесь пока. Тебя никто не отпускал.
— Что он сделал? — хрипло спросил Колян.
— Да ничего, — выпятил губу Васька. — Врет много. Надо бы, чтобы не врал.
— Так он больше не будет, — затосковал Колян.
Жаль, что я трус, — подумал Олежек, чувствуя, как сводит ненавистью пальцы. — А ведь Виталик в порядке. Все у него почти будет; и семья, и дом, и дорогая машина, и дети, а чего не будет, никак не разглядеть. Но не будет чего-то, точно.
— Конечно, не будет! — хихикнул Васька. — Получит по рылу и не будет. Или ты не мужик, Колян?
— Борзых учить надо, — пискнул Игорек, который через восемь лет попадет на какую-то войну, натворит там дел, грязных дел натворит, но и сам сгинет.
Войну? — удивился Олежек. — Какую еще войну?
— Ну, ты это… — почти заплакал Колян и ударил Олежека кулаком в плечо.
— Нет, — чмокнул Васька. — Не пойдет. Ты бы его еще погладил. Сюда надо бить, сюда, — он постучал по собственной правой скуле. — Обновить надо синячок, понял?
— Понял, — потерянно прошептал Колян, но Олежек его не услышал. Колян ударил его в плечо. Не больно ударил, так, только обозначил тычок, но что-то хрустнуло в Олежеке от удара. Не в плече хрустнуло, в голове. Хрустнуло, но не сломалось, а словно исчезло. Исчезла боль, страх, слабость, но и ненависть не прибыла, нет. Она растворилась вместе со страхом, а осталась только досада и удивление, что он сам пришел к этой мерзости и выслушивает всякую чушь, и что хороший парень Колян на его глазах сам становится мерзостью, потому как нельзя оставаться чистым, если общаешься с грязью, и что тот же Виталик со всем своим будущим благополучием тоже будет грязью, но грязью удачливой и покрытой позолотой. До времени.
— Сюда нужно бить, — ткнул себя пальцем в скулу Васька.
— На себе не показы… — пискнул Игорек, но не успел договорить, потому что Олежек схватился за лист ДСП и ударил сам. Беседка повалилась куда- то в сторону, или это упал Олежек, он не понял. Мир перевернулся, рассыпался на картинки и звуки, которые никак не хотели складываться друг с другом — искаженное лицо Васьки, блеск лезвия, выпученные глаза Игорька, в кровь разбитый нос Виталика и истошный рев Коляна.
— Ерунда все, ерунда, мне и не больно! — услышал Олежек радостный голос Коляна, когда мир успокоился и сложился. Мальчишка снова расслышал чириканье воробьев, увидел беседку с выломанной стенкой, каких-то людей, загораживающих кого-то, похожего на Ваську или Виталика, ревущего Игорька, Светку с испуганными глазами и посеревшими веснушками, ее мать, заматывающую бинтом руку Коляну, и откуда-то взявшегося Димку, который пытался вырвать из рук Олежека обломок ДСП.
— Чего ты ржешь, дурак? — весело щурился больным глазом Димка. — Ничего смешного. Этот урод и ножом пырнуть мог, вон, Коляна зацепил, когда тот его держал. А хорошим Колян оказался парнем, я думал, что размазня. И про тебя думал, что ты размазня.
— Я и есть размазня, — засмеялся Олежек, уже начиная понимать, что кроме ссадин и царапин, ничего не заработал, разве только синяк ему успел обновить или Васька, или Виталик, и что беспокойство, мучившее его с утра, растворилось без следа.
— Тогда чего ржешь? — не понял Димка.
