чтобы этот месяц восхищаться стремительным текстовым редактором на Серегином новеньком пентиуме, кормить канарейку и выгуливать бешеную таксу. Если только собака не добьется своим виляющим детектором лжи такого же Вовкиного расслабления, какого неизменно добивается Серега. Они поедут на поезде. Вовчик терпеть не может самолеты, если не он в кабине пилота. На поезде спокойнее. По крайней мере, у него не возникает желания растолкать всех и вытряхнуть «этих бездарей» из самолета.
Я открыл глаза и встал. Щебетала канарейка. Чем-то похрустывала на кухне собака, сама напоминающая кусающийся батон колбасы. Мне постелили на диване, когда вчера вечером, точнее, глубокой ночью, меня сбросил здесь, в Перово, у сестры Пашка, не рискнув везти домой через всю Москву. Довез бы, конечно, но влетело бы это ему даже и не в копеечку. Где-то под вечер, когда все то, что и так было с нами ясно, стало еще яснее ясного, мы вышли на улицу. Пашка рвался завалиться в какой-нибудь ночной клуб, но я уверил его, что не получу от этого никакого удовольствия и уговорил заехать в Измайловский парк. Мы вырулили на главную аллею, свернули на какую-то просеку и погасили огни. В кронах чахлых деревьев мерцали редкие звезды. Мы оперлись спинами о теплый металлический бок Пашкиного «японского мерседеса» и, прислушиваясь, как отдаются в этом безжизненном лесу ночные вздохи Москвы, говорили обо всем подряд. Только не о Ритке. Обо всем, пока я не захмелел окончательно, и Пашка не разыскал, несмотря на мои бессмысленные указания, в переулках между обозначенными номерами Владимирскими улицами нужный дом. Он затащил меня на пятый этаж и сдал на руки с облегчением вздохнувшей Верке. Вовчик сделал круглые глаза и сказал, пикируя на Веркину голову:
— Я не удивлюсь, если завтра у твоего братца будут подбиты оба глаза.
Каким-то краем отключающегося рассудка я с ним не согласился и попытался спорить, но все уже плыло куда-то через меня, и я не запомнил больше ничего: ни как ушел Пашка, ни как меня несли из коридора и укладывали на диван, ни кто меня раздел и сложил одежду аккуратной стопочкой на стул. Я взял в руки футболку и вдохнул запах свежевыстиранного и выглаженного белья. Эх, Вовчик. Какой же клад тебе достался в лице моей сестры. Верка выглянула из кухни:
— Эй? Алкоголик? Чай или кофе? Или водочки?
— А, — согласился я, — давай кофе.
— Ты же считаешь, что я не умею готовить кофе? — удивилась Верка.
— Делай, как можешь, — обреченно ответил я и пошел в ванную.
В ванной я вновь обнаружил в зеркале помятую и небритую физиономию сорокалетнего мужика с явными признаками деградации. Ничего. Хоть что- то в этой жизни остается стабильным. Я намылил щеки Вовкиным гелем для бритья и стал медитировать, декламируя:
— Я самый красивый. Я самый талантливый. Я все могу. У меня все получается!. Женщины от меня без ума. Я пишу гениальные книги. Успех меня не покидает. Я самый…
Верка постучала и заглянула в дверь:
— Что случилось?
— Ничего, — невозмутимо ответил я, — где моя зубная щетка и бритва?
— В шкафчике, вверху слева, — ответила Веерка. — Ты чего стонешь?
— Тебе показалось, — сказал я и повторил еще раз, глядя на вопросительное Веркино лицо. — Тебе показалось!
— Ну-ну, — ответила, скрываясь за дверью Верка. — Глазом об дверную ручку. Кажется, галлюцинации становятся для меня нормой.
Что-то должно было произойти. Назревающее событие стояло в воздухе, предчувствие клубилось под потолком, но пока не открывалось. Я чувствовал это всем: и больной головой, и побаливающим еще синяком, и почему-то слегка дрожащими руками. В комнате прозвенел звонок. Это?
— Кто это? — заорал я, вынырнув наполовину из ванной. — Верка, кто это?
— Это был Пашка, — сказала Верка из-за двери, проходя на кухню. — Едет в Питер. Сейчас проезжает поворот на Новгород. Желает тебе скорейшего выздоровления.
— Спасибо, — сказал я упругой водяной струе, бьющей меня из крана по подъему правой ноги. Нет. Не это.
— Ты будешь пить кофе или нет? — закричала Верка из кухни.
Я кое-как смыл с себя пену, завернулся в Вовкино бескрайнее полотенце и проник в Веркино царство. На столе дымились две чашечки кофе.
— Что это тебя так понесло? Последнее мальчишество? — спросила меня Верка.
— Далеко не последнее, — протянул я. — Вера, ты считаешь, что это кофе?
— Я считаю, — сказала Верка, садясь напротив меня и подпирая подбородок маленькой волшебной рукой, — что тебе нужно завести ребенка.
— Может быть, сначала завести женщину? — осторожно спросил я.
— Женщину нельзя «завести», — объяснила мне Верка, — она или есть, или нет.
— А откуда же возьмется ребенок? — не понял я.
— Подбери другой глагол относительно женщины, горе-писатель, — посоветовала Верка.
— Горе-писатель описывает горе, — сказал я. — Счастье-писатель — описывает счастье. Зло-писатель описывает зло. Писатель-повар пишет кулинарные книги. Вера, дай чего-нибудь поесть?
