Близилась осень. Павлик и Наташка окончательно заскучали в душных панельных малогабаритках и уехали по домам в свои не столь благополучные города. Все улеглось. Соседка Антона Брысина Светлана родила очаровательную девочку, однако на Антона это не произвело никакого впечатления. Он стал циником и, расчехляя по вечерам телескоп, уже не наводил его на небо даже для приличия. Водитель трамвая Петров был объявлен во всеобщий розыск, то есть забыт. Постовой Борискин уволился из органов, уехал из города и, наверное, живет счастливо, как и большинство граждан нашей прекрасной страны. Прапорщик Деревянко вернулся к традиционному образу жизни и, конечно, никаких денег дежурному пожарной части Григорию не отдал, пообещав сделать это завтра. Но «завтра» категория неуловимая и абстрактная, почти столь же неуловимая, как и «послезавтра». Городская администрация успокоилась и занялась внутренними делами, то есть предметом естественной жизни. А это говорило только о том, что все прекрасно.
Город по-прежнему стоял на том же самом месте. Диковинные машины сдирали с городских улиц асфальт, накопившийся за десятки лет, и увозили неизвестно куда. Может быть, за миллионы лет он превратится в какое-то очень полезное ископаемое, и наши далекие потомки, случайно добравшись до него, ни за что не смогут отгадать, какие природные явления дали повод рождению чудесного минерала. А пока гремели трамваи, дымились мангалы, ругались пьяные, свистели милиционеры, скрипели тысячи ручек и десятки тысяч суставов. Все было хорошо. Вот только Семен Пантелеев умер. Аккурат во время сноса его дома. Но это уже диалектика. Сколько можно пить?
Все забылось. И вот, когда первые «белые мухи» сели на стекла городской администрации, в кабинете Ильи Петровича Грядищева зазвонил прямой телефон. Илья Петрович поднял трубку и услышал усталый и скрипучий голос пожилого человека:
— Добрый вечер, Илья Петрович.
— Добрый вечер.
— Это я, Илья Петрович.
— Я узнал Вас, Зиновий Викентьевич. Что опять вас не устраивает в действиях городской администрации?
— Какое там. Решил побеспокоить вас перед уходом. Уходить я думаю, Илья Петрович.
— Куда же, если не секрет?
— Ну, уж какой от вас секрет? Пора бы уже уйти. Туда, Илья Петрович. И хочу сказать вам, Илья Петрович, что вы оказались намного серьезнее, чем я думал, но не столь серьезны, как вы думаете о себе сами.
— Витиевато выражаетесь, Зиновий Викентьевич. Витиевато и непонятно.
— Бросьте, Илья Петрович. Вам, да и не понять? Ведь это арифметика. Все в этой жизни поверяется арифметикой. Только сложение и вычитание. Все остальные науки — это либо игра воображения, либо игра природы. Только арифметика. Ведь вы съели его и не поперхнулись…
— Кого, Зиновий Викентьевич?
— Его. Нечто. Сгусток ощущений. Улыбку космического дракона. Монаду великой любви. Абсолют чувства.
— О чем это вы? Зиновий Викентьевич? Вы меня пугаете. Это маразм?
— Маразм? Это абсолютное знание, Илья Петрович. И вы это прекрасно понимаете. Человек в моем возрасте, если он не в состоянии старческого слабоумия или прогрессирующего невежества, обязательно находится в состоянии абсолютного знания. Собственно старческое слабоумие — это самообман природы. Искусственный барьер между уставшим мозгом и трудно переносимой истиной. Моя оболочка не может служить препятствием для моей души. Никакого маразма. Это было бы слишком легко. Вы ошиблись, Илья Петрович.
— В чем, Зиновий Викентьевич?
— В главном. Вы не ошиблись, когда решили, что сможете его съесть. Но он остался здесь. Он рассеялся! Концентрация увеличилась. Незаметно. Но увеличилась. Вы же знаете, что потепление на один-два градуса может вызвать глобальную катастрофу на планете? Как вы думаете, какие последствия будет иметь для таких, как вы, повышение даже на сотую долю градуса любви?
— Вы скоро умрете, Зиновий Викентьевич.
— Пора бы, Илья Петрович. Устал, знаете ли. И хотя возможность умереть очень многое значила бы для меня, спасибо вам, Илья Петрович, что вы не помогаете мне в этом.
— Я рациональный человек, Зиновий Викентьевич. Зяма Копылович. Аристарх Брусневский. Отец Никодим. Как вас там еще? Ваша бесконечность в прошлом. Моя — здесь.
— Значит, вы не забыли, как вас камнями заваливали в крепостном рву? Как ваши же выкормыши степные бандиты рвали вас лошадьми на части?
— Так же, как вы не забыли жар костра, на котором сжигали ваше тщедушное тельце! Холод камня, в который вас замуровывали живьем!
— Кстати, Илья Петрович, у меня тогда было столько времени все обдумать… Кроме того, подобные удовольствия надо чередовать. Закаляет, знаете ли…
— Помните, Зиновий Викентьевич, когда Ахилл смотрел на нас снизу из-под крепостной стены, вы сказали, что всевышний прерывает память во благо непомнящим? Что обладающий памятью, а, следовательно, знанием неминуемо станет либо абсолютом греха, либо мерилом праведности? Вам не кажется, что не тянете вы на праведника?
