были желтые зубы, которые, из-за белизны ее лица, казались еще желтее. Глаза были подчеркнуты, как старый циферблат. Запах духов, который она издавала, чувствовался сильнее, когда она двигалась.
Племяш смотрел на нее с восхищением. Он совершенно изменился. Он болтал, смеялся и больше совсем не замечал меня.
Внезапно женщина поднялась и, взяв моряка под руку, увела его.
Я остался один. На столе было три стакана и две бутылки.
Я заплатил за все это и вышел с душой, полной горечи.
Я бы сделал все для Племяша. Я его полюбил – его, более слабого, чем я.
Я дал ему десять франков: вместо того, чтобы сохранить их на еду, он предпочел развлечься. Сейчас, быть может, его нет в живых, утопился. А если бы слушался меня, если бы меня полюбил, если бы не насмехался надо мной, мы были б счастливы.
В тот день я бы тоже с удовольствием пошел за женщиной. Я этого не сделал, потому что хотел снять ему комнату.
Он не понял, что в моем сердце сокровища нежности. Предпочел удовлетворить свое желание.
Делаешь добро, а тебя благодарят вот так.
Неужели так трудно понять друг друга на этой земле?
ГОСПОДИН ЛАКАЗ
I
Вокзалы дают мне возможность заглянуть в мир, который я не знаю. Атмосфера, которая их окутывает, более тонкая.
Я люблю вокзалы, Лионский в особенности. Квадратная башня, которая высится над ним, заставляет меня думать, несомненно, потому, что она новая, о памятниках германских городов, которые я наблюдал из вагонов для перевозки скота, когда был солдатом.
Я люблю вокзалы потому, что они живут и днем, и ночью. Если я не сплю, я себя чувствую менее одиноким.
Вокзалы открывают мне частную жизнь богатых людей. На улице богатые похожи на всех прочих. Когда они уезжают из Парижа, я слышу, как они говорят, смеются, отдают приказы. Вижу, как они расстаются. Это мне интересно, мне, бедному, без друзей, без багажа.
Догадываешься, что эти путешественники не хотели бы быть на месте кого- то, кто, как я, глазеет на них, отъезжающих.
Высокие девушки ждут, когда зарегистрируют их дорожные сундуки. Они красивы. Я изучаю их, спрашивая себя, были бы они так же красивы, переодетые в работниц.
Я люблю Лионский вокзал, потому что позади него Сена с ее берегами, со стрелами подъемных кранов, которые вращаются в небе, с баржами, неподвижными, как острова, с дымами, которые в небе перестают подниматься.
Однажды, не зная, чем занять время, я решил провести несколько часов на Лионском вокзале. Двери без замочных скважин колотили воздух. Ноги скользили по стеклянным плитам, как в сосновом лесу. Издания клеились к влажным стеклам киоска. Сквозняки мешали людям раскрывать газеты. За окошками касс, несмотря на день, горел свет. По виду служащие железной дороги состояли в родстве с полицейскими. Никто не обращал на меня внимания. Мне было грустно. Оставался я здесь через силу. Мне хотелось, чтобы пассажиры имели угрызения совести, уезжая, чтобы они думали обо мне, убывая в другие края. Я шел, опустив голову, и когда мне попадалась красивая женщина, я взглядывал на нее с меланхолией, чтобы тронуть ее сердце. Я надеялся, что она догадается о моей потребности любить.
Когда я выхожу из своего дома, я всегда надеюсь на событие, которое перевернет мою жизнь. Я жду его вплоть до самого возвращения. Поэтому я никогда ни сижу дома.
К сожалению, это событие никогда не происходит.
– Эй… там… человек!
Обернувшись, я увидел метрах в двадцати господина, который, должно быть, стоял на сквозняке: его пальто летело, как на палубе парохода. Чемодан свисал с конца правой руки.
Не зная, ко мне ли он обращается, я ждал. Тогда он сделал мне знак указательным пальцем, как бы нажав на спусковой крючок.
Я осмотрелся, чтобы убедиться в том, что он не зовет кого-нибудь другого, и, никого не увидев, приблизился.
Незнакомец был толст. Живот выпирал из пиджака. Кончики рыжих усов были равны друг другу. Я был удручен, не тем, что он принял меня за носильщика, но тем фактом, что он нарушил мою горечь. Теперь кто-то будет со мной говорить! Я буду похож на всех. Из-за этого человека у меня больше не было права стенать.
– Возьми чемодан, милейший!
В нем была медлительность людей, которые путешествуют и находят естественным, что к ним бросаются, что им прокладывают путь.
Я не спешил брать чемодан: на нас смотрела девушка.
Наконец, покорившись судьбе, я схватил ручку чемодана своей здоровой рукой и пошел за пассажиром.
Его пальто поднималось сзади, явно оттого, что он на нем сидел.
То и дело я останавливался, чтобы передохнуть и взглянуть на свои раздавленные пальцы.
Пассажир – тот в такие моменты не останавливался. Продолжал идти и дожидался дальше, чтобы не быть обязанным со мной говорить.
На всем этом пути глаза мои смотрели вниз, потому что мне было стыдно. Чемодан, напирая мне на ногу, задирал мне штанину.
Мне хотелось бы рассказать мою жизнь этому человеку: возможно, он мной заинтересуется. Мне хотелось этого тем более, что, если я этого не сделаю, я буду недоволен собой.
Есть моменты, когда говорить о своих страданиях легко, а в другие невозможно, особенно когда к этому готовишься.
Потому что, каждый раз, когда я готовился говорить, этот пассажир искал что-то у себя в кармане или же устремлял взгляд на что-то. Вряд ли он делал это, чтоб мне воспрепятствовать. Но я боялся обеспокоить столь важного господина. Я чувствовал, что для того, чтобы меня выслушать, необходимо, чтобы он не имел других забот.
Как только мы вышли на тротуар, такси остановилось перед нами.
Дверцу я открыл с трудом, как вагонную: я не знал, в какую сторону поворачивать ручку. Шофер опустил свой флажок и осмотрел нас сверху донизу, как кавалерист.
Он был так спокоен, что я понял, что мои усилия по подниманию чемодана должны выглядеть смешными.
Господин произнес свой адрес довольно громко, из-за мотора, потом, распластав мелочь по ладони, выбрал монету и протянул мне.
Я почувствовал, что через несколько секунд покраснею. Не столько из гордости, сколько, чтобы показаться интересным, я отказался. Я даже сделал жест рукой.
