Когда у меня появляется немного денег, я прогуливаюсь вечерами по улице Радости.
Улица в эту пору пахнет кухней и парфюмерией.
Пирожные здесь намного дешевле, чем в других местах. На печах жарятся по три блина сразу. Из-за толпы то и дело приходится сходить с тротуара. В середине улицы находится комиссариат с полицейскими без фуражек и велосипедами у входа. У фотографов лица повторяются двенадцать раз на пленке, как бы вырезанной из киноленты. Торговец писчебумажными товарами продает песни с нотами и почтовые открытки с достопримечательностями Парижа, летом.
Однажды вечером меня восхитила афиша кинематографа, которая блестела от клейстера. Какой-то хулиган пририсовал сигарету ко рту героини. Я сожалел о человеческой глупости, когда глаза мои встретились с женщиной, которая меня изучала, без моего ведома.
Догадавшись, что за мной наблюдают, я в мозгу немедленно перепроверил все мое поведение в последние минуты, чтобы удостовериться в том, что не сделал ни одного неуместного жеста.
Я был доволен. Нам нравится, когда нас застают врасплох, особенно когда мы рассеяны. Однажды я узнал себя на фотографии в газете, среди толпы. Это доставило мне больше удовольствия, чем самое красивое увеличение.
Женщина эта не была элегантной, из-за ее ног; но достаточно того, что женщина на меня смотрит, чтобы я нашел в ней шарм.
Поскольку я застенчив, я должен был приложить усилие, чтобы не опустить глаза. Мужчина не должен опускать глаза первым.
Господин с седой бородкой и шляпой, надвинутой на глаза, тоже смотрел на эту женщину. Он остановился. Тяжесть его тела перемещалась то на одну ногу, то на другую, как у птицы из отряда голенастых.
Боясь, что я его опережу, он приблизился к незнакомке, снял свою шляпу, как нечто что боялся опрокинуть, и прошептал слова, которых я не понял.
Я видел его со спины. Должно быть, он смеялся или говорил, потому что кончики его усов поднимались и опускались.
Ах! будь я на месте этой женщины, какую пощечину бы я ему влепил!
По щеке она его не ударила, но отвернулась. Озадаченный, господин водрузил шляпу на голову и не отпускал до тех пор, пока она не нашла свое прежнее положение, потом, отойдя в сторону, сделал вид, что завязывает шнурок.
В свой черед я приблизился к незнакомке. Мужчина настолько тщеславен, что и при виде десяти отшитых претендентов все же делает попытку.
– Прошу прощения, мадемуазель.
Я упорно старался не смигнуть.
– Этот господин был, несомненно, груб. Я говорю с вами для того, чтобы больше он вам не докучал.
– Благодарю вас.
Она подняла голову. Глаза и уши были полускрыты шляпкой. Правильный нос, бледные губы, которые, когда она приоткрывала рот, в уголках оставались склеенными, а на подбородке мушка, которая была очень круглой.
– Эти пожилые господа весьма невежливы.
– О! да, мадемуазель… и что он вам сказал?
Я спрашивал девушку не столько из любопытства, сколько для того, чтобы продлить радость быть предпочтенным.
– Он сказал мне непристойность.
Хотелось бы узнать, какую именно, но я не осмеливался спрашивать.
– Непристойность?
– Да, он сказал мне непристойность.
В этом я не сомневался. Я часто замечаю этих бодрых старичков, благоухающих лавандой, которые бегают по улицам. Они тратят по двадцать франков в день на женщин. Они свободны до десяти вечера. Делают, что хотят, поскольку интимная жизнь никого не касается.
– Уйдем отсюда, если вам, господин, угодно.
– Да-да… конечно…
Украдкой я взглянул на ноги моей спутницы, чтобы увидеть, хорошо ли она обута.
Любопытно, что я испытывал рядом с ней странное впечатление, которое испытывал уже, будучи солдатом, рядом со штатским. Ее юбка, меховая ее накидка, ее шляпка имели запах свободы. Одежда ее была просто одеждой. Она не должна была знать про все эти пятна, эти складки.
Я был бы вполне счастлив, если бы не осознал внезапно необычность. Женщины такие прихотливые. Моя спутница была способна, так вот вдруг, на углу одной из улиц сказать мне 'до свиданья'.
Поскольку мы не были знакомы, добрые полчаса мы говорили о старом господине.
Под конец, не зная больше, что сказать по его поводу, я спросил:
– Возможно, вы художница, мадемуазель?
– Я певица.
– Певица?
– Да.
Решив, что я имею дело с известной актрисой, я захотел узнать ее имя.
– Как вас зовут?
– Бланш де Мирта.
– Мирта?
– Да, с греческим 'i'.
– Это, конечно, псевдоним?
– Меня зовут Бланш, но де Мирта я придумала.
Я искал в памяти с надеждой, что видел где-то натужный этот псевдоним.
– Но не будем удаляться, господин. Я выступаю в десять пять в 'Трех мушкетерах'. В ожидании сможете выпить стаканчик.
Я увидел себя живущим с этой женщиной в богатой квартире. На мне пижама и тапки, чистые подошвы которых скользят по коврам.
– Вы живете одна? – спросил я тут же, чтобы, в противном случае, не впадать в иллюзии.
– Да, господин.
– Я тоже.
Она посмотрела на себя в зеркальце, вделанное изнутри ее сумочки, и попудрила щеки миниатюрной пуховкой.
– Давайте, господин, свернем на эту улицу, здесь нам будет спокойней разговаривать.
Улица была освещена витринами голубого стекла и светоносными вывесками отелей. Время от времени мужчина и женщина, не держась за руки, исчезали в коридоре.
Рука Бланш, длинная и нежная, как спина животного, согревала мне пальцы. Шляпка щекотала мне ухо. Наши бедра соприкасались.
Я был счастлив. Тем не менее, смехотворные размышления портили мне радость.
