Небо было серым, и когда я поднял голову, капли упали мне на лоб.
– Ты уходишь, дорогой?
– Да.
Я быстро оделся.
– Когда я смогу тебя снова увидеть, Бланш?
– Не знаю.
– Завтра?
– Если хочешь.
Я поцеловал свою любовницу в лоб и вышел.
Лестница пахла шоколадом. На полу я увидел поднос.
Через минуту я был на улице.
Никогда больше я не пытался увидеть Бланш.
I
Хозяин дома попросил меня съехать.
Будто бы жильцы жаловались, что я не работаю. Я, однако, жил очень сдержанно. По лестнице спускался осторожно. Был на редкость доброжелателен. Когда пожилая дама с третьего этажа несла слишком тяжелую сетку, я приходил ей на помощь. Я вытирал ноги обо все три коврика, предшествующих лестнице. Соблюдал правила дома, вывешенные перед дверью консьержки. Не плевал на ступеньки, как это делает господин Лекуан. Вечерами, когда возвращался, не бросал спички, которыми освещал себе путь. И я платил квартплату, да, платил. Правда, я никогда не давал Божьей подати консьержке, но, с другой стороны, не очень ее и беспокоил. Только раз или два в неделю я возвращался после десяти. Много ли трудов для консьержки – дернуть за шнурок. Она делает это машинально, не просыпаясь.
Я обитал на шестом этаже, вдали от съемщиков квартир. Я не пел и не смеялся – из деликатности, поскольку не работал.
Человек, как я, который не работает, всегда будет ненавидим.
В этом доме трудящихся я был безумцем, которым, в глубине, все бы хотели быть. Я был тем, кто отказался от мяса, от кино, от шерсти, чтобы быть свободным. Я был тем, кто, сам того не желая, каждый день напоминает людям об их жалком существовании.
Мне не простили, что я свободен и ничуть не страшусь нищеты.
Хозяин выгнал меня по закону, на бумаге с маркой.
Мои соседи сказали ему, что я грязный, гордый и, возможно даже, что ко мне приходят женщины.
Бог знает, какой я щедрый. Бог знает, сколько добрых дел я сделал.
Подобно тому как я вспоминаю одного господина, который, когда я был маленьким, дал мне несколько су, меня вспомнить будут многие дети, когда вырастут, поскольку я делал им подарки.
Это огромная радость – знать, что я всегда буду существовать в их душах.
Стало быть, надо покидать свою комнату. Жизнь моя, значит, настолько ненормальна, что всех шокирует? Я не мог в это поверить.
Через пятнадцать дней я буду в другом месте, у меня больше не будет ключа от этой комнаты, где я прожил три года, где упали мои солдатские пожитки, где, демобилизованный, я верил, что буду счастлив.
Да, через две недели съеду. Тогда соседи, возможно, испытают угрызения совести, потому что перемены задевают всегда, даже самых бесчувственных. У них возникнет, возможно, пусть даже на секунду, чувство, что они были злыми. Этого мне достаточно.
Они придут в мою пустую комнату и, поскольку мебели не будет, заглянут во встроенные шкафчики. Но не увидят ничего.
Все кончено. Солнце больше не скажет мне час на стене. Больной, который живет на моей площадке, умрет, через пятнадцать дней после моего убытия, потому что нужно, чтобы было что-то новое. Что-нибудь покрасят. Рабочие починят крышу.
Любопытно, как все меняется без вас.
II
Я не мог найти комнаты: тогда я продал свою мебель.
Десять вечера. Я один, в моем номере отеля.
Ах! какое счастье избавиться от моих соседей, уйти, покинуть Монруж.
Я смотрю вокруг себя, потому что, в конечном итоге, в этой комнате я буду жить. Я открываю встроенный шкаф. В нем нет ничего, не считая газетной бумаги на полках.
Я открываю окно. Неподвижный воздух двора ко мне не входит. Напротив бродит за занавесью тень. Доносятся железные колеса трамвая.
Я выхожу в середину своей комнаты. Теперь хорошо горящая свеча течет, и неподвижное пламя не дымит.
Сложенное полотенце на кувшине с водой. Стакан надет на графин. Кусок линолеума перед туалетным столиком обесцвечен мокрыми ступнями. Пружины кровати посверкивают. Звучные, незнакомые голоса поднимаются по лестнице.
Известка стен белая, как часть простыни, завернутая на одеяла. В комнате по соседству расхаживает кто-то.
Я сажусь на стул – садовый, раскладной – и думаю о будущем.
Хочу верить, что когда-нибудь я буду счастлив, что когда-нибудь меня кто- нибудь полюбит.
Но уже так давно я полагаюсь на такое будущее!
Потом укладываюсь – на правый бок, из-за сердца.
Жесткие простыни так холодны, что вытягиваюсь я постепенно. Кожа на ступнях шероховата.
Естественно, я запер дверь. Тем не менее, мне кажется, что дверь открыта, что всякий может войти. К счастью, я оставил ключ в скважине: так что никто не сможет войти со вторым ключом.
Я пытаюсь заснуть, но думаю о своей одежде, сложенной в чемодане, что она там мнется.
Постель согревается. Я не двигаю ногами, чтобы не царапать простыней, потому что от этого меня бросает в дрожь.
Удостоверяюсь, что ухо, на котором я лежу, остается плоским, что оно не смялось.
