теперь для нее ненадежным якорем; она плыла, не умея ухватиться за него… время всегда оставалось за пределами ее власти.
Поколения смешались в ее памяти, даже люди, которых она любила. Она прожила слишком долго. Там был мальчишка, когда-то, не Родди, кто-то другой…
Но дом все еще ждал. Мальчишка напомнил ей о том, что это такое. Больше она не сумеет думать о чем-то другом. Дверь открылась.
Она откинулась назад в кресле и вздохнула. Очень хорошо, подумала она. Я здесь — и рукой отодвинула эту мысль.
Это дом. Память ее уверенно и спокойно вступила в поместье, хотя она не была там сорок лет. Сорок лет она прожила неизвестно где. Пустые годы, подумала Элизабет. Как мало осталось от них в памяти… Он предлагал отвезти ее домой, этот мальчишка, голосом которого говорила смерть, вернуть ее в Голубое поместье.
Туда, где ей положено быть.
43
Через два часа Элизабет ожидала Тома в холле. Медсестра подготовила для нее сумку, уложив несколько вещей. Врачи рассчитывали, что старуха скоро вернется.
Элизабет неуверенно моргнула сестре. Она знала, что они больше не встретятся, и пыталась понять, нужно ли ей что-нибудь говорить. Но женщина заторопилась прочь, и она опоздала. Элизабет вздохнула. Она сидела в высоком кресле, руки были спокойно сложены на коленях, сумка стояла на паркете возле нее.
На решение потребовалось немного времени. К тому моменту, когда Том вернулся с чаем, она уже сделала свой выбор: надо хотя бы повидать дом последний раз перед смертью.
Она поняла, что страх оставил ее. Наверное, помог возраст, решила она. Чего бояться, когда смерть и без того рядом? Что еще может ранить ее
Дверь открылась. Мальчишка — молодой человек — торопливо направился к ней через холл. Она все не могла запомнить его имя, хотя медсестра повторила ей несколько раз.
Он казался таким усталым, бедный мальчик, таким серьезным.
— Это все, что вам нужно? — спросил он. — Надо мне сказать, что мы уезжаем?
В холле было пусто. Чай развозили по комнатам. Вдалеке нашептывал столик на колесах, стучали двери.
— Нет, пойдем. — Теперь она уже не могла дождаться, когда наконец оставит это место, тихую мертвизну ожидания.
Он протянул руку, и Элизабет встала, радуясь поддержке. А он подал ей две палки, которыми она пользовалась, и пошел вперед открывать дверь, взяв с собой ее сумку.
В нем было столько энергии. Она коренилась не только в молодости. Этот мальчишка давно растратил излишки. Но шаги его пружинили, в них было нечто туго свернувшееся и динамичное.
Он помог ей сесть в странную низкую машину. Она села спереди — рядом с ним — и позволила пристегнуть себя. Элизабет ощущала непонятную пассивность; она охотно позволяла ему руководить собой.
В разговоре она ограничилась несколькими предложениями. Глянув в сторону, она видела его профиль, угрюмый и невеселый рот.
— Поместье переменилось с того времени, когда вы в последний раз были там, — сказал он, нарушая молчание. — Оно, пожалуй, запущено. И нуждается в работе.
Машина двигалась быстрее, чем прежде, невзирая на оживленное движение вокруг. Она не узнавала дорогу: просторное, многополосное шоссе, вьющееся по мостам и ныряющее в тоннели. Она предполагала, что они поедут через Вудфорд, потом по шоссе до Лаутона, потом — кругом — до Уэйк-Армс через леса, но они, похоже, ехали другим путем.
— Мы едем не так, — проговорила она, расстроенная безжалостно урбанистическим ландшафтом.
— Этот участок шоссе открылся недавно. Он идет в Кембридж, а мы свернем у Харлоу… Вы, конечно, последний раз ездили здесь очень давно.
— Да, очень. — Прежде чем ты родился, едва не сказала Элизабет, но что-то удержало ее. Она не хотела воспоминаний. Приступать к ним было еще слишком рано.
— Вам тепло? Я могу включить нагреватель.
Она на мгновение удивилась. Стояла середина лета, от раскаленной дороги разило. На Элизабет была блузка, хлопковое платье и кардиган, и она видела, что молодой человек вспотел. Тут она поняла, что он нервничает в ее обществе: либо испуган, либо благоговеет.
Что происходит? Почему ее присутствие настолько смущает его?
— А кто теперь живет в поместье? — спросила она. Руки ее более не лежали на коленях.
Он помедлил, прежде чем ответить, и она затаила дыхание.
— Ваша правнучка Кейт и Саймон, сын Алисии.
— Да, я помню Саймона. Он был очаровательным ребенком. А кто еще? Вы?
Он покачал головой, не отводя глаз от дороги.
— Я сейчас в коттедже садовника.
— Я не хочу быть третьей, — пожаловалась она. — Могу ли и я остаться в коттедже?
— Там живет и садовник!
— Садовник? — она немедленно почувствовала себя иначе. Уверенной, спокойной. — Шэдуэлл? Неужели Шэдуэлл до сих пор там? — Она немедленно умолкла, потому что, конечно, Шэдуэлл просто не мог оставаться в живых.
— Он зовет себя Физекерли Бирном. И провел в доме немногим больше чем я, но Рут…
— Рут? Кто это Рут?
Она увидела, что юноша напрягся, как его руки стиснули рулевое колесо.
— Ваша внучка, — сказал он несчастным голосом. — Я… мне не хочется говорить вам, но она очень больна. Ходят слухи, что она умирает. В доме произошел несчастный случай. Она упала… — И он посмотрел на ее лицо.
— Но там же был садовник?! Почему же он… — Но садовник никогда ничего не предотвращал. Он всегда опаздывал — так уж следовало из схемы.
Рут. Дочь Эллы. Дитя, которого она, Элизабет, так и не узнала.
— Я не знала ее, — сказала она печально. — Я… заболела, когда услыхала о смерти Эллы.
— Я хочу знать, что случилось. — Он вдруг направил машину к обочине дороги, твердому бордюру. Мотор смолк. — Элизабет, ваш дом — это целая повесть, в нем есть какая-то тайна, и она все определяет. И повелевает всем. Я пытался что-то написать, но я не владею собой и не знаю, верно ли то, что говорит история. И никто не знает… Все это о вас.
— Обо мне? — Она неподдельно удивилась.
— О вашем брате. И о Питере Лайтоулере.
Она потянулась к ручке двери. Как она работает, почему она не может…
Тут дверь открывается и рев легковых машин и грузовиков ударяет ее. Она пытается вздохнуть, ощущая сжавшееся сердце, дурноту во рту.
О эта белая комната! Это выбеленное молчание, благословенная тишина ожидания!
Ей не следовало уезжать, не надо было соглашаться на это! А она еще не приехала туда. Впереди ее ждал сам дом.
— Элизабет! — Холодные твердые ладони молодого человека прикоснулись к ее руке. — Простите меня. Это глупо, и я не должен был…
