Вот оно что. Глория поняла, почему он так вел себя всю неделю.
— Послушай, Тарик, я не хочу тебя заставлять с ним встречаться, но ты и сам мог бы ему сказать…
— Я не могу, мам.
Она вздохнула.
— Ладно, оставайся у Брайана. Я найду, что сказать папе. А завтра? Он же хотел куда-то с тобой пойти?
— Пусть сам идет или… пусть отправляется на съемки „Больших братьев Америки". Им там как раз нужны дублеры.
— Думай, что говоришь, Тарик!
— Извини, мам. Спасибо, что ты меня поняла. Можно тебя попросить?
— О чем?
— Не слишком расслабляйся вечером.
Он повесил трубку прежде, чем Глория успела ответить. Снова это только ее вина. Она-то ведь хотела, чтобы мальчик знал, кто его отец. Но лишь теперь ей стало ясно, что это приносит больше зла, чем добра. Что же она теперь скажет Дэвиду?
Глория помешивала соус для спагетти, когда услышала шум подъезжающей машины. Она отбежала от раковины и кинула вороватый взгляд сквозь жалюзи, чтобы увидеть, как он вылезает из машины. „Он все еще красив", — подумала она. Тарик — вылитый он. Мускулистый, сильный. Глория не хотела, чтобы он ее заметил, и отступила от окна. Звякнул звонок, но прежде чем идти открывать, она сосчитала до трех. Глубоко вздохнув, не спеша открыла дверь.
— Привет, Дэвид.
— Здравствуй, Глория. — Он легонько прижал ее к себе, прошел в комнату и уселся в кресло. — Как дела?
— Прекрасно, — кивнула она.
— У тебя просто цветущий вид.
Он имел в виду ее толщину, но она тем не менее поблагодарила.
Дэвид был одет в темно-синий костюм и бледно-розовую рубашку; на нем были шелковый галстук и туфли из настоящей змеиной кожи. Сейчас он был чисто выбрит — прежде Глория никогда не видела его без усов — и походил на щеголя с обложки журнала.
— Здесь очень живописные окрестности, — сказал он, положив ногу на ногу. Затем опять сел прямо. Говорил как чужой, впрочем, дело было не в этом. Просто говорил он как белый.
— Спасибо, — сказала Глория.
— Так, — он забарабанил пальцами по подлокотникам кресла, — а где же Тарик?
— Его нет дома.
— Это я вижу. А когда он придет?
— Не знаю.
— Ты сообщила ему, в какое время я приеду?
— Да.
— Тогда в чем дело, Глория?
— Понимаешь, он чувствует себя с тобой неловко.
— Я и сам чувствую себя неловко. Не вполне понимаю, зачем я продолжаю видеться с ним. Я совсем не знаю его, к тому же он уже почти взрослый.
Дэвид явно чувствовал себя не в своей тарелке, его щеки подергивались, словно он изо всех сил стискивал зубы.
— Если ты голоден, я могу предложить тебе спагетти. — Она заговорила сейчас совсем как он.
— Нет, благодарю. Я не голоден. — Его голос прозвучал резко, он был раздражен, но Глория не винила его.
— Может быть, немного вина?
— Прекрасная мысль. Скажи, пожалуйста, когда точно он придет?
— Завтра, — ответила Глория, убегая на кухню.
— Постой, Глория. Завтра?
— Да.
— Тогда не надо вина. — Дэвид поднялся.
Глория обернулась. Она была расстроена.
— Ты уже уходишь?
— Да, — кивнул он.
— Но ты мог бы остаться у меня.
— Здесь?
— Ну, я просто подумала, что, может быть, как в прошлый раз… ну, может, ты бы остался?
— Глория, послушай. Я хочу быть с тобой честным.
— Ты о чем?
— О себе.
— А что с тобой?
— Помнишь, что было, когда я приезжал в прошлый раз?
— Конечно.
— Помнишь, мне не очень хотелось это делать?
— Ну… да.
— Ты не задумываешься — почему?
— Я решила, что слишком располнела.
— Это не главное, — сказал Дэвид.
— Тогда что же главное?
— В течение нескольких лет, — невозмутимо заявил он, — я был бисексуалом.
— Кем?
— Ты не ослышалась. Но теперь я не бисексуал. Я гомосексуалист.
— Что? — Глория была потрясена.
— Пожалуйста, не делай вид, что это так тебя поразило. Ты последняя, кому я должен был обо всем сказать; теперь с этим покончено.
— Дэвид, не надо наговаривать на себя только из-за того, что ты не хочешь со мной спать. Я и так все понимаю.
— Я не хочу лгать, Глория. Я слишком долго лгал, но я думаю, что ты должна была узнать. — Он поднялся и пошел к двери. — Кстати, я остановился в „Билтморе". Когда Тарик придет, сообщи ему это. Я буду ждать его там до полудня, а затем расплачусь, и с этим покончено. Я хочу сказать — вообще. Если он захочет когда-нибудь со мной встретиться, первый шаг придется сделать ему.
Дэвид вышел, уселся в машину и, прежде чем отъехать, взглянул еще раз на Глорию. Его лицо было совершенно бесстрастным. Голубая машина, взятая напрокат, выехала со двора, и Глория провожала ее взглядом, пока она не скрылась за углом. Снова на кухне щелкнул таймер. Глория закрыла дверь и присела. От ее блузки отлетела пуговица и укатилась куда-то, но Глория не стала ее искать. Просто не могла.
КОСТЕР
Когда Джозеф ушел, Бернадин переоделась в футболку и шорты, собрала детям сумки, усадила Джонни и Онику в машину и поехала в Сан-Сити.
— Мы к бабушке едем? А зачем? — спросила Оника.
— Не зачем, а почему. Потому что папа и мама отправляются в поездку.
— А нам почему нельзя с вами? — спросил Джон-младший.
— Потому что это только для взрослых.
— Пусть с нами тетя Робин посидит, — предложил Джон.
— Она не может, — ответила Бернадин.
— Не хочу к бабушке, — заявил сын.
— И почему же?
— Она злая.
— Она не злая.
— Нет, злая.
— Ты так думаешь только потому, что она не разрешает тебе делать все, что взбредет в голову.
— Ага, а чего она на нас все время орет? Скажи, Оника.
— Не все время, — возразила Оника.
— Нет, все!
— Ну хватит. У бабушки просто громкий голос, и вам только кажется, что она кричит.
— Она даже не разрешает играть в саду перед домом, — не сдавался Джонни.
— А вам и не положено там играть.
— И на заднем дворике тоже.
— Глупости.
— Ага, она не дает даже апельсины рвать или грейпфруты, не разрешает лазать на большое дерево.
— Джон, фрукты еще не спелые. А лазать на это дерево опасно.
— И в постель она нас рано отправляет, и компьютера у нее нет, и вообще там скучно.
— Ну все, хватит ныть.
Джон-младший обреченно вздохнул.
Бернадин понимала, что дети не выдумывают. Характер у матери, конечно, несколько стервозный, хотя внуков Джинива любит. Просто выражает свою любовь несколько странно. Двадцать восемь лет она водила школьный автобус, и теперь дети ее просто раздражают. Внуки, разумеется, другое дело, но и то время от времени ей приходится самой себе напоминать, что они ей как-никак родные.
— Мам, а Оника не пристегнулась, — сообщил Джон.
— Оника, пристегнись.
Бернадин включила магнитофон. Она всегда ставила „Осень" Джорджа Уинстона, чтобы успокоиться, но сейчас как-то не могла воспринимать магию окружающего мира, не говоря уже о фортепьянной музыке. Что-то надо было сделать, что-то очень важное. Только вот что?
— Ма, а нам обязательно опять слушать эту тягомотину? — протянул Джон-младший.
— Нет, — Бернадин выключила пленку.
— Раффи, Раффи, Раффи! — закричала Оника.
— Не вопи, я не глухая, — отозвалась Бернадин. Настроение мало подходило для детских песенок, но — какого дьявола! — она поискала в коробке с пленками и отыскала нужную. Джон-младший достал „Где же Вальдо?" и принялся разглядывать картинки-загадки.
— Вот он, мам! Я его опять нашел! — закричал он.
Онике никогда не удается отыскать Вальдо, а Джон, если найдет, из вредности не покажет, где он. В конце концов она расплачется, и Бернадин придется пригрозить, что отберет у них книжку, но Джон все равно будет только подсказывать „холодно — теплее — опять холодно". Ладно, по крайней мере займутся чем-нибудь в дороге.
— Очень хорошо, — сказала она сыну. — А теперь посмотрим, как долго мы умеем молчать.
