— Я пришла! — крикнула она на весь дом. Ей ответило эхо, потому что стены Большой комнаты — принятое на юго-западе название огромной комнаты в центре дома, служившей гостиной, столовой и общей комнатой одновременно, — были кирпичными, больше пяти метров в высоту, с бетонными балками под потолком.
Она села на диван, тут же прилипнув к кожаной обивке. Достала из сумочки сигареты. Выкурила одну. Закурила следующую и сунула пачку с оставшимися в карман. Бернадин посмотрела на камин, такой огромный, что в нем можно было встать почти в полный рост, и такой чистый, что даже следа золы в нем не было. Она оглядела комнату: кругом так аккуратно, аж противно. Ей надоело смотреть, и она встала и пошла в спальню, глядя в пол и считая ржаво-коричневые керамические плитки. Их было четырнадцать. Она закрыла дверь, упала на кровать, скинула сандалии и закрыла глаза, но они снова открылись. Теперь она уставилась в потолок. Перед глазами стояла цифра 732. Нет, на потолке никаких цифр не было, их словно написали в мозгу. Именно столько раз, как сказал ей Джон, они с ним занимались любовью. Она вспомнила время, когда он назвал цифру 51. Как же неприятно она тогда удивилась, узнав, что он считает. Но это прошло, а вскоре она и вовсе перестала удивляться всему, что он делал.
Лежать с закрытыми глазами не получалось, спать тем более не хотелось. Когда стало совсем мерзко, она поднялась и пошла в ванную выпить успокоительное. Вернувшись в комнату, остановилась перед огромным, во всю стену стеллажом с книгами. Почти тысяча томов, и почти все в алфавитном порядке. Джон без конца повторял, что только так сможет найти нужную книгу. В этом проклятущем доме слишком много порядка, слишком. Она открыла шкаф Джона. Ботинки начищены, стоят как по линеечке. Рубашки развешаны по цветам: белые, бежевые, голубые, розовые. Все костюмы по имени модельеров, начиная с Адольфо; спортивные куртки, брюки, галстуки — тоже. С ним чуть припадок не случился, когда он однажды обнаружил среди своих рубашек блузку Бернадин.
Она не сразу осознала, что стоит внутри этого огромного гардероба и снимает с вешалок его одежду. Когда эту кипу стало тяжело держать, она пошла в большую комнату, взяла с кухонной полки ключи, нажала кнопку в стене и вышла через гараж на подъездную аллею. Свалила вещи на землю, вернулась в гараж, опустила в БМВ все стекла, вывела машину подальше от дома, открыла заднюю дверь и сунула одежду на сиденье. Раз шесть ей пришлось возвращаться в дом, прежде чем в шкафу у Джона остались одни пустые вешалки.
Бернадин выдвинула верхний ящик комода, стоящего с его стороны кровати. Белье сложено аккуратно, так, как ему нравилось. Кому, как ни ей, было знать, ведь это ее забота — следить, чтобы футболки лежали отдельно от маек; майки с треугольным вырезом отдельно от тех, что с круглым; трусы отдельно от плавок; носки — от темных к ярким. Она вывалила все в мусорную корзину. Пошла в ванную и собрала все его туалетные принадлежности, включая зубную щетку и электробритву, и сбросила туда же, к носкам. Вернувшись в спальню, она отыскала пустой пакет и побросала в него одеколоны, дезодоранты и прочие пузырьки и бутылочки. Послышался звон разбитого стекла. В этот раз через гараж пришлось бежать, чтобы мокрые бутылки не прорвали дно пакета. Ударившись мизинцем ноги о заводную машинку Джона-младшего, Бернадин вспомнила про обувь. В углу гаража валялась красная тележка Оники, и Бернадин трижды сходила с ней в дом. Возвращаясь в третий раз, она прихватила баллон для заправки зажигалок. Швырнув последнюю партию ботинок на пол машины, Бернадин выжала по меньшей мере полбаллона на горы одежды на переднем и заднем сиденьях. Потом оттащила тележку в гараж, вымыла руки и снова вышла на улицу. Вынула из кармана сигареты и спички. Чиркнула спичкой, бросила ее в переднее окно и отступила подальше от машины. Идя к дому, зажгла еще спичку и закурила сигарету. За спиной полыхнуло, но она даже не обернулась — ей было уже неинтересно. Она просто закрыла дверь гаража и прошла в дом. Отыскав в спальне книжку „Почти полночь", она забралась в кровать и докурила сигарету.
Она, должно быть, задремала, но вдруг услышала звук сирены и проснулась. Видимо, кто-то из ее любопытных соседей, проезжая мимо, решил, что машина непременно взорвется, как всегда показывают в кино, и вызвал пожарных. Самого взрыва Бернадин не слышала. Когда в дверь позвонили, она встала и пошла открывать. Через стекло увидела пожарного. В открытую дверь пахнуло дымом. Расплавленный металл. Горелая резина. Гарь. Но черную машину еще можно было узнать.
— Мэм, вам известно, что ваша машина загорелась?
Бернадин не ответила.
— Это вы ее подожгли?
Бернадин не ответила.
— Послушайте, мэм, законом запрещено жечь во дворах жилых домов все, кроме небольшого количества мусора.
— Это мусор, — сказала она.
— Вы понимаете, что я имею в виду, мэм. Это нужно делать в специально отведенных местах.
— Я не знала что сжечь то, что тебе принадлежит, на территории, которая тоже тебе принадлежит, — противозаконно.
— Да мэм, так оно и есть. Но зачем же было жечь совсем новый БМВ?
Бернадин не ответила.
Он понимающе посмотрел на нее, прекрасно зная, что она сделала.
— А у вас очень хорошие соседи, мэм, — сказал он. — Это они нас вызвали. Думали, никого нет дома.
— Я им очень признательна.
— Вы знаете, что страховку вам не выплатят?
— Знаю.
— Хорошо, мы еще вовремя успели, хотя внутри, конечно, сильно выгорело, сами видите. — Он потер рукой подбородок. Потом вздохнул. — Могу я вас попросить? Соседям будет спокойнее и нам меньше работы. В следующий раз, когда надумаете жечь костер, выберите что-нибудь поменьше, подешевле и постарайтесь быть поосторожнее.
— Больше этого не случится, — сказала она и закрыла дверь.
На следующее утро Бернадин сделала три телефонных звонка. Она позвонила на работу и сказала что по семейным обстоятельствам до конца недели выйти не сможет. Начальник спросил, не сумеет ли она в четверг приехать хоть на несколько часов, потому что в этот день намечалось закрытие заведения Лангоун, чья собственность в течение двадцати восьми дней находилась у них в качестве залога. И потом, это же ее клиенты, она всю сделку подготовила и люди Лангоуна настаивают, чтобы она присутствовала. „Очень жаль, — заметила Бернадин, — но сделать это придется кому-то другому".
Она позвонила Глории, зная, что по понедельникам Глория ходит по магазинам и, значит, ее нет дома. Оставила сообщение на автоответчике: „Я знаю, Джозеф тебе сказал, что у меня случилось, но я в порядке. Не волнуйся. Я на пару дней уеду в Седону, когда приеду — позвоню. Со мной действительно все в порядке. Небольшая встряска, но в целом ничего". Робин была на работе, так что Бернадин позвонила ей домой и записала практически то же самое.
Следующие четыре дня Бернадин сидела дома. Прочитала шесть книг, ни одной не запомнив. Ни разу не мылась, потому что сразу вспоминала, как Джон всякий раз перед тем, как заняться любовью, а иногда и после, заставлял ее принимать душ. Она до смерти устала ходить чистой. И еще этот дом. Годами она вылизывала его до блеска, но в эти четыре дня все, что брала, она оставляла там, где заблагорассудится. Газеты валялись повсюду. Еда, к которой она так и не притронулась, осталась на столе вместе с коробкой бисквитов, которую не убрал Джон. Бернадин смотрела телевизор, не выключая магнитофон. Часами играла в „нинтендо" и прочую электронную белиберду. Телефон разрывался, но она не решалась снять трубку. Потом. Сейчас у нее нет ни желания, ни сил разговаривать. Нет сил объяснять все это дерьмо. Да и что объяснять? Она выпила таблетку успокоительного, и хотя по старому рецепту можно было купить еще упаковку, выходить из дома не хотелось.
В пятницу утром Бернадин соскочила с постели, осознав, что просидела в доме три дня, не умываясь, не причесываясь, практически голодная, и что воняет в спальне хуже, чем в свинарнике, да и от нее тоже не лучше.
