Церемония, которую некоторые сравнивали с коронацией Альфонса XIII, пришлась на ослепительно солнечное утро. Все уголки собора, все пространство перед ним были заполнены толпой, жаждущей видеть эту редкую по своей пышной величественности церемонию. Никогда еще Еву Иринову не видели столь пленительной. Новобрачные спустились к карете, которая их ожидала у подножия лестницы собора, под звуки свадебного марша из Вагнера, исполняемого стоявшим тут же оркестром «Лисео». Когда до кареты осталось три метра, из толпы под испуганный визг и крики кто-то вырвался прямо под ноги Колвенику; пытаясь закрыть собой жену, он увидел налитые кровью глаза Сергея Глазунова. Ни один из присутствующих никогда не забыл того, что произошло дальше: Глазунов быстро плеснул что-то в лицо Еве из вынутой им откуда-то склянки, и кислота, дымясь, сожгла вуаль и кожу женщины. Ее вопль, казалось, потряс небеса. Окаменевшие от ужаса свидетели потом не смогли сказать, куда исчез налетчик.
Колвеник упал на колени рядом с любимой, подхватил ее на руки. Черты прекрасного лица, искаженные мукой, растворялись в кислоте, как акварель в воде. По воздуху плыл ужасный запах сожженной кислотой плоти, дивная кожа теперь походила на обугленный пергамент. Только глаз не достала кислота – но в них застыли агония и боль. Колвеник думал спасти кожу, стряхивая с нее кислоту своими руками, но сделал только хуже – он снимал слои сожженной кожи, и кислота проникала все глубже. Когда Ева потеряла сознание, ее лицо уже было страшной черно-красной маской, из которой выступали белые кости.
Обновленный Королевский театр так никогда и не открылся. После трагедии у собора Колвеник привез жену в недостроенный особняк у парка Гуэлль, и Ева Иринова больше ни разу из него не вышла. Кислота не только обезобразила ее лицо, но и сожгла голосовые связки. Говорили, что она объяснялась с окружающими, записывая в блокноте нотные строчки, и почти не выходила из своих комнат.
Тут-то и дали о себе знать финансовые проблемы на Вело-Граннель – и они были серьезней, чем предполагалось. Колвеник жил как загнанный зверь, и все на фабрике это поняли. Он не выходил из дома: шептались, что это из-за какой-то скверной болезни. Начались сбои производства. Выплыли на свет финансовые нарушения, которые Колвеник позволял себе раньше. Слухи, злобные обвинения набирали силу. Колвеник, запертый в доме с его молчаливой любимой, стал черной легендой – зачумленным, прокаженным. Правительство лишило Вело-Граннель лицензии. Юристы изучали дело о банкротстве, которое вскоре распухло до сотен томов и не давало надежды ни на какое завершение.
Колвеник полностью потерял состояние. Особняк его мечты лежал, недостроенный, в развалинах и плесени. Слуги, потерпев три месяца без жалованья, разбрелись – верен Колвенику остался только личный шофер. Вокруг всего этого, само собой, ходили слухи, один страшнее другого. Злобно придумывали истории о чудовищных крысах, которые преследуют в этом доме его запертых там на всю жизнь обитателей.
В декабре сорок восьмого особняк Колвеников был уничтожен чудовищным пожаром. Пламя было видно даже на Матаро, как писал «Эль Бруси». Свидетели утверждали, что небо над Барселоной было кроваво-красным, ветер нес тучи пепла до самого рассвета, а первые дневные лучи осветили скелет архитектурного шедевра, дымившегося еще долго. В вестибюле были обнаружены обугленные тела Колвеника и Евы, соединенные в последнем объятии. Фотография этого страшного зрелища появилась в «Ла Вангуардия» с подписью «Конец нашей эры».
В начале сорок девятого Барселона привычно перешла к иным делам, забыв о Колвенике и Еве Ириновой. Город рос, меняясь на глазах, и тайна Вело-Граннель ушла в его прошлое, где и без нее было довольно легенд и загадок. Там она и осталась – затерянная навсегда.
11
Рассказ Бенджамина Сентиса преследовал меня, как призрак, всю следующую неделю. Я перебирал и перебирал в памяти его детали и пришел к выводу, что каких-то очень важных подробностей не хватает. Каких именно – это другой вопрос. Я с нетерпением ждал возвращения Германа и Марины, терзаемый размышлениями об этой истории.
После уроков я ходил в их особняк – проверить, все ли в порядке. Кафка неизменно поджидал меня у ворот сада, порой гордо выставив напоказ свой очередной охотничий трофей. Я пополнял запасы молока в его мисках, и мы немного болтали, точнее, я говорил, а он слушал. Много раз я был готов поддаться соблазну внимательно осмотреть дом в отсутствие хозяев, но всякий раз удерживался: стоило мне войти, в каждом уголке чувствовалось их присутствие. Я привык сумерничать в этом старом доме в незримом обществе его хозяев: устраивался в зале с картинами и часами и созерцал портреты жены Германа Блау, которые он написал пятнадцать лет назад. В них мне ясно виделась Марина – Марина взрослая, та женщина, в которую она уже начала превращаться. И я спрашивал себя, смогу ли в своей жизни создать нечто столь же ценное, как эти портреты. Или вообще что-нибудь стоящее.
В воскресенье я с утра торчал как штык на Французском вокзале. До прибытия мадридского экспресса оставалось два часа. Я провел их, скитаясь по огромному зданию вокзала, под своды которого стекались, как усталые паломники, поезда и люди. Мне всегда чудилось, что в старых вокзальных зданиях есть какая-то магия и что это последние места на земле, где она остается. Потому что здесь остаются живыми старые прощания, отъезды в дальние края, расставания навсегда, все эти призраки сотен рыдающих, рвущихся друг к другу людей. «Если я когда-нибудь исчезну из жизни, – подумал я, – хорошо бы это случилось на старом вокзале».
Объявление о прибытии поезда из Мадрида, свисток паровоза, движение толпы прервали мои элегические размышления. Поезд ворвался на вокзал и эффектно затормозил – стон тормозов заглушил все вокруг. Торжественно, медленно тяжелый состав проплыл последние метры и встал у платформы. Начали выходить первые пассажиры, их было все больше, безымянные, безликие силуэты, десятки незнакомых лиц. Я вдруг засомневался – а тот ли поезд я встречаю, может, я перепутал день, вокзал, город или планету? Вот в этот-то момент за спиной прозвучал неповторимый, милый голос.
– Какая неожиданность, Оскар, друг мой. Какая чудесная встреча. Нам вас не хватало.
– Мне тоже, – пробормотал я, пожимая руку старому художнику.
Марина спускалась на платформу. На ней была та же белая дорожная одежда, что в день отъезда. Она молча улыбалась мне, блестя глазами.
– Ну и что Мадрид? – отважился я на светскую беседу, взяв чемодан Германа.
– Прекрасен как всегда. И в шесть раз больше, чем был в прошлый раз, – ответил Герман. – Если он не перестанет расти, рано или поздно свалится с плоскогорья в море.
Я заметил, что Герман в хорошем настроении и энергичнее, чем обычно. У меня появилась надежда, что это добрый знак, что прогноз доктора из Ла-Паса оказался благоприятным. По пути к выходу из здания, пока Герман благодушно развивал перед обалдевшим носильщиком блестящие перспективы развития железнодорожной техники, я смог немного поговорить с Мариной наедине. Она с силой пожала мне руку.
– Ну как все прошло? – прошептал я. – Герман мне показался бодрым.
– Спасибо, хорошо. Все хорошо. Спасибо, что встретил нас.
– Это тебе спасибо за возвращение. Я еле пережил. Барселона без тебя совсем опустела… Я должен тебе столько рассказать.
Мы сели в привокзальное такси, старый «додж», который взревел на старте громче мадридского экспресса. Пока мы проезжали Рамблу, Герман не отрывал глаз от цветочных киосков, прохожих, торговцев; на лице его была тихая, умиротворенная улыбка.
– Говорите что хотите, друг мой Оскар, но другой такой улицы нет ни в одном городе мира. И пошли они со своим Нью-Йорком подальше!
Марина смеялась, соглашаясь с отцом, который после поездки в Мадрид выглядел не только оживленней, но и моложе.
– Завтра у нас что, выходной? – вдруг спросил Герман.
