Мне показалась, что трогательную историю о голландской писательнице Марина выдумала сама, и я дал ей это понять.
– Порой воображение имеет большее отношение к так называемой реальности, чем факты, Оскар, – ответила мне она. – Мы можем вспомнить только то, чего никогда не бывало.
Герман заснул, прикрыв лицо шляпой. Кафка тут же растянулся у его ног. Марина смотрела на отца, откровенно дав волю печали. Пока он спал, мы взялись за руки и ушли на другой конец пляжа. Здесь, сидя на гладком камне, под шум волн я рассказал ей все, что случилось со мной, пока они были в Мадриде. И про даму в черном на вокзале, и про открытку, и про историю Михаила Колвеника, рассказанную Бенджамином Сентисом, и даже про свое жуткое видение той грозовой ночью у фонтана их дома в Сарья. Она слушала молча, погруженная в себя. Волны плескались у ее ног. Замолк и я. Мы долго глядели на часовню Святого Эльма, на ее четкий силуэт вдалеке.
– Что же сказал доктор из Ла-Паса? – спросил я наконец.
Она подняла голову. Заходящее солнце вспыхнуло в янтарных прядях ее волос и в слезах, брызнувших из глаз.
– Что времени совсем не осталось.
Я оглянулся. Герман, заметив это, помахал мне рукой. Горло у меня свело судорогой, сердце отчаянно забилось.
– Он не верит, – тихо сказала Марина. – И хорошо.
Я взглянул на нее снова и застал быстрый жест, которым она смахивала слезы с глаз, возвращаясь к бодрому, веселому внешнему виду. Не знаю, откуда у меня взялась на это смелость: я все смотрел и смотрел ей в глаза и, сам не понимая как, коснулся губами ее рта. Она положила мне пальцы на губы и ласково погладила лицо – затем тихо отстранила. Пока я приходил в себя, она уже быстро удалялась по пляжу. Я вздохнул.
Приближаясь к Герману, я заметил, что тот рисует в маленьком блокноте. А ведь, по словам Марины, он годы и годы не брал в руки карандаша. Герман поднял взгляд и бегло мне улыбнулся.
– Интересно, что вы на это скажете, Оскар, – безмятежно проронил он, протягивая мне рисунок.
Карандашные штрихи складывались в лицо Марины – сходство было просто сверхъестественным, а мастерство рисунка потрясало.
– Это изумительно!
– Я так рад, что вам нравится.
Марина сидела у моря – ее тоненькая фигура четко вырисовывалась против света. Герман посмотрел на нее, потом на меня, вырвал лист из блокнота и протянул мне.
– Возьмите, Оскар. На память о моей Марине.
Мы возвращались на закате, и море пылало, как расплавленная медь. Герман с наслаждением вел машину, с улыбкой рассказывая всякие забавные истории, которые случались с ним за рулем этого старого «такера». Марина с таким же наслаждением слушала его, смеясь точно в нужный момент и не давая угаснуть веселью с поистине волшебным мастерством. А я молчал, уткнувшись лбом в ветровое стекло и скрутив сердце в тугой узел. На полпути я почувствовал, как рука Марины накрыла ладонью мою – и так и осталась.
В Барселону въехали уже затемно. Герман настоял на том, чтобы довезти меня до ворот школы. Припарковав «такер» у решетки нашего сада, он вышел и пожал мне руку. Марина тоже вышла и немного прошла со мною в глубь сада. От ее близости я весь дрожал и не знал, как пережить ужас прощания с ней.
– Оскар, если я тебя…
– Нет.
– Оскар, не подумай, что… ты не понимаешь…
– Я понимаю, – отрезал я. – Спокойной ночи.
Я повернулся и побежал в сад.
– Постой! – вскрикнула Марина.
Я был уже у пруда. Она подошла ближе.
– Хочу, чтоб ты знал: сегодня был лучший день в моей жизни, – сказала она.
Когда я нашелся с ответом, ее уж и след простыл.
По лестнице я тащился, словно обутый в свинцовые сапоги. Встретившиеся по пути соученики смотрели на меня косо и словно с испугом, как на чужака. Уже пошли слухи о моих таинственных отлучках. Ну и пусть. Я взял со столика в вестибюле газету и с облегчением скрылся у себя в комнате, где растянулся на кровати с газетой на груди. Из коридора слышались голоса. Я включил лампу у изголовья, развернул газету и попробовал уйти в ее ирреальный мир. Каждая строка гласила: Марина, Марина, Марина. «Неужели это никогда не пройдет», – подумал я. Через какое-то время привычка взяла верх, и я расслабленно углубился в рутину ежедневных новостей. Нет лучшего средства от собственных бед, чем беды других. Войны, кражи, мошенничества, убийства, парады, славословия, футбол. Жизнь продолжается. Я читал, все больше успокаиваясь. И заметил этот материал далеко не сразу. Это была небольшая проходная заметка, которую засовывают в угол, когда надо срочно подверстать что-нибудь на полосу. Я быстро развернул газету и поднес ее к свету.
Густаво Берсео, Барселона
Сегодня, в пятницу, на рассвете в одном из канализационных ходов в Старом Городе был обнаружен труп уроженца Барселоны Бенджамина Сентиса, 83 лет. Пока неясно, как труп попал в этот коллектор, законсервированный с 1941 года. Причиной смерти врачи назвали остановку сердца. Наши источники, близкие к полиции, сообщают, однако, что у трупа отрезаны обе руки. Бенджамин Сентис, пенсионер, был в свое время широко известен общественности как один из участников скандала вокруг Вело-Граннель: он был одним из вкладчиков предприятия. Последние годы жизни покойный, человек бессемейный и одинокий, а также практически полностью разоренный, вел очень замкнутый образ жизни в своей квартире на улице Принцессы.
12
Это была бессонная ночь. Вновь и вновь я вспоминал все, что мне рассказал Сентис, вновь и вновь повторял каждое слово газетной заметки о его смерти, словно она была секретным кодом, дающим разгадку тайны. Старик скрыл, что сам был акционером Вело-Граннель. Если остальное в его рассказе было правдой, он, весьма вероятно, являлся сыном того владельца Вело-Граннель, основателя фирмы, который и назначил Колвеника генеральным директором. Стало быть, Сентис владел половиной акций. Если он умолчал об этом важнейшем обстоятельстве, мог солгать о чем угодно. Рассвет застал меня напряженно размышляющим над перипетиями этого захватывающего сюжета.
В тот же вторник в короткий обеденный перерыв я сбежал из интерната, чтобы встретиться с Мариной.
Словно читая мои мысли, она уже стояла в воротах, когда я подошел, держа в руках вчерашнюю газету, открытую на знакомой полосе. Я сразу понял, что она уже знает о смерти Сентиса.
– Он солгал тебе…
– … и теперь мертв.
Марина бросила быстрый, опасливый взгляд на дом, словно Герман мог нас услышать.
– Не хочешь пройтись? – предложила она.
Я согласился, хотя до следующего урока оставались минуты. Мы нечаянно дошли аж до Педральбеса и оказались в парке Святой Амелии. В центре его горделиво высился заново отреставрированный особняк – местный культурный центр. В одном из его красивых старинных залов теперь работал кафетерий. Мы устроились у огромного окна, открытого в зеленый сад. Марина негромко прочла вслух заметку, которую я мог бы и сам теперь декламировать наизусть.
– Что это убийство, прямо нигде не говорится, – заметила она без уверенности в голосе.
– А зачем это говорить прямо? Человек двадцать лет жил затворником, а потом оказывается мертвым в бездействующей и закрытой для всех канализационной трубе, куда кто-то, однако, спускается только для того, чтобы для полного счастья еще и отрезать ему обе руки…
– Ты прав, конечно. Что это, как не убийство…
– Это не просто убийство, – я едва удерживал нервную дрожь. – Что делал Сентис в заброшенной городской канализации глухой ночью?
Бармен за стойкой, от скуки третий раз протиравший совершенно чистые фужеры, с интересом прислушивался.
– Потише, пожалуйста, – прошипела Марина сквозь зубы.
Я кивнул и взял себя в руки.
– Не пойти ли нам в полицию, – предложила Марина. – Все расскажем. Пусть разбираются.
– А что рассказывать? Мы ничего, по сути, не знаем.
