— Идиот он, — сказал Игорь. — Посадят его теперь.
— Не каркай.
— Может, Славка чем поможет, у него отец какая-то шишка…
— Откуда знаешь? Про отца?
— Он говорил.
— Что ж он Славку-то от армии не отмазал? Шишка! Славка тот еще пиздобол.
Дверь беззвучно открылась снова, мать вошла: теперь она направилась прямо к окну. Никич стал отползать по-пластунски.
— Ты чего?
— Наступит.
— Ну и че? Она ничего не почувствует.
— А вдруг?
Игорь отползать не стал, просто отодвинулся малость. Мать прошла возле самого его лица. Она взяла с подоконника стопки. Дверь за ней опять затворилась.
— Никич, а че мы за ним все ходим и ходим, а?
— Спроси что-нибудь полегче.
— Че она про рюмки подумает? Что у Кира крыша съехала?
— Подумает, что покойников помянуть решил.
— Нет, ты мне объясни, на кой хрен он попрется в эту Москву..
— Пускай. Придут-то за ним сюда. А Москва большая, там хрен найдут.
— А она?
— Мать? Ну, а что мать? Передачки собирать будет. Тоже занятие.
11
— Значит, говорите, солдат был с черной сумкой…
Следователь в прокуратуре был молодой, рьяный. Это был уже не то третий, не то четвертый человек, который допрашивал Морозову. Она терпеливо отвечала. Ходить по учреждениям, сидеть в коридорах и всюду говорить одно и то же было скучно и тошно, но все ж это было лучше, чем без конца думать о своем. Малыш, он называл меня — малыш. Ей казалось, что никто никогда так никого не называл. И правда ли, что в гробу был он? Закрытый гроб, такой безобразный, жуткий, а они называли его красивым словом, как цветок. Она просила, чтобы гроб открыли, а они не открыли. И могилы здесь нет, а раз нет могилы — значит… У нее не было тогда сил спорить со свекром, да и не хотелось. Так даже лучше, что нет могилы. Она не поехала со свекром на похороны, ее не понимали, осуждали. А она не могла ехать. Сама лежала замертво — месяц лежала. И после не поехала на могилу. Когда ее спрашивали, она говорила, что обязательно съездит, но немного погодя. Она ждала, когда от нее отвяжутся, перестанут спрашивать. Так лучше. Ни гроба, ни могилы. Он не прислал даже письма, это ошибка, ужасная ошибка, он не мог так умереть, без письма, он написал бы ей обязательно.
— Черной, да. И на ней посередине красная полоса.
— Прямо посередине? — Следователь смотрел так, будто ее саму подозревал в чем-то. — Может, сбоку?
— Нет, — твердо отвечала Морозова, — посередине.
— Сумку-то бросить можно.
— Он… он хромал, — сказала Морозова. — С ногой у него что-то.
Она и это уже сто раз говорила — про ногу. Чем они слушают? Кого они поймают, такие работнички? Зачем этот солдат убил начфина? Начфин помог ей быстро получить деньги. Он и раньше помогал, по-соседски. Дочка начфина, Иринка, была хорошая девочка, в музыкальную школу ходила, не ругалась плохими словами, как другие дети. Бабы говорили, начфин наваривает на чужом горе. Ну, наваривает, конечно. Но ей это было теперь все равно. Теперь начфина убили, и он больше не наваривает.
Не надо только думать, будто ей было жаль начфина. Ей было абсолютно все равно. Не то чтобы в ней вместе с любовью была убита и способность жалеть; она могла по-прежнему испытывать жалость к некоторым существам: к ребенку, к старику, к собаке. Ни начфин, ни солдат, который его зачем-то убил, не относились к категории существ, которых она могла жалеть. Начфина она хотя бы давно знала, и как знакомый он занимал место в ее мыслях — примерно стомиллионную долю процента. Солдату в ее мыслях места не было вообще. Она не потому давала показания, что ей хотелось поимки солдата. Она делала это просто так, как автомат: спрашивали — отвечала.
— Он был на костылях?
— Не видела я костылей. Он сидел.
— Почему вы решили, что он хромой?
— Так он потом встал — ну, потом-то. Даже не встал, а вскочил.
Наваривает, наваривает… Гадкое какое слово, будто про холодец. Начфин и смертные ей не все отдал, она это понимала. Но ей было все равно. Другие отняли у нее больше.
— А теперь, — сказал следователь, — пройдемте в другой кабинет. Там вы поможете нашему сотруднику составить фоторобот.
12
В плацкартном стоял шум-гам, теснотища и духотища — везли стадо новобранцев, они занимали полвагона. Окна не открывались ни в купе, ни в коридоре, проводница ходила и орала, чтоб не смели открывать. Но окна все равно не открывались, они были забиты наглухо. У Кира была верхняя полка, мать говорила, что надо в кассе просить нижнее место, из-за ноги, но ему не хотелось, и он ничего кассирше не сказал — какое даст, такое и ладно. Сидел на нижней полке, в углу, головой прислонясь к косяку. У окна мощная тетка в красном спортивном костюме разложила на столике свои припасы — воблу, вареные яйца, курицу, огурцы с помидорами — и ела, отставив пухлый мизинец и то и дело утирая рот салфеткой. Напротив тетки два других попутчика: девушка в толстых очках и мужик с потрепанным портфелем. Оба уперлись в газеты, шуршали страницами. Непонятно было, у кого из них нижняя полка. Кир затруднился бы сказать, красивая ли девушка или уродина, бабы в очках его не привлекали никогда. Девушка тоже не обращала внимания на Кира и его костыль. И мужик не обращал или вид такой делал. А тетка пялилась искоса.
Игорь и Никич забрались на полку Кира, они свесили ноги и болтали ими, задевая головы пассажиров, когда те вставали, чтоб разложить свои вещи или достать что-нибудь. Они только избегали толкать ногами девушку, во всяком случае в лицо.
— Душно как, — сказал мужик.
— Вонизм по всему вагону, — сказала тетка, — это из-за них окна не велят открывать…
Она говорила про новобранцев.
— Из-за тебя вонища, — сказал ей Никич, — воблой вон все провоняла, корова жирная.
— Ты ж любил воблу, — сказал Игорь.
— Не вижу связи, — сказал мужик.
— Мало ли что я раньше любил, — сказал Никич.
— Если позволить им открывать окна, — сказала тетка, — они та-акое устроят…
— Какое? — спросил Кир.
— Такое. Сам знаешь какое, молодой человек.
— Нет, — сказал Кир, — не знаю.
Ему тошно было спорить с теткой, да он и сам не знал, что хотел бы ей сказать. Он хорошо помнил, как его самого с таким же стадом везли в таком же поезде и как немногочисленные мирные пассажиры лезли на стенку от производимого ими шума. Теперь он был сам в штатском и чувствовал себя каким-то беззащитным и голым, особенно по сравнению с Никичем и Игорем. Он потянулся за костылем, да передумал. Встал и, хромая, вышел в коридор. Никич с Игорем переглянулись и спрыгнули вниз. Пулемет Никич прихватил с собой.
— Оставь ты его, — сказал Игорь.
— А ну как спиздят?!
Никич приподнял пулемет над сидящей теткой, делая вид, что хочет со всего размаху опустить его ей на голову. Игорь дернул его за рукав, и они вышли вслед за Киром.
Кира они обнаружили в тамбуре, он стоял и курил. Там же стояли четверо новобранцев, тоже смолили.
— Дай-ка и мне, — сказал Никич.
— Вы ж не курите! — сказал Кир.
— Затягиваешься вкусно, — пояснил Никич, — завидки берут.
— Ты и живой-то не курил, — заметил Игорь.
— Мало ли чего я живой не делал…
Новобранцы гомонили очень громко и не обращали на Кира внимания, он был в штатском и без костыля, и им было плевать, с кем он там болтает. Никич привстал на цыпочки и сдул пылинку с лысой макушки одного новобранца, самого тощего. Тот испуганно обернулся и провел рукой по голове. Игорь захохотал.
— Никич, — вспомнит Кир, — а ведь ты у меня пачку «Винстона» занимал…
— Когда это?!
— Тогда.
— И что — не отдал? — с интересом спросил Игорь.
— Не-а.
— Тогда понятно, — сказал ему Игорь, — почему мы до сих пор с тобой шароебимся! Нас из-за тебя в рай не пускают. Долги надо вовремя отдавать, понял?
Кир дал Никичу сигарету, тот попробовал затянуться, но у него ничего не вышло. Кир растоптал окурок, и они пошли обратно в свое купе. Мужик уже забрался на верхнюю полку и спал, подложив под голову портфель. Девушка лежала на нижней, отвернувшись к стене, и тоже спала или притворялась, будто спит. Ресницы ее подрагивали. Теперь, когда она сняла очки, было видно, что она красивая. А тетка все ела и ела. Столик был усеян хвостами от воблы, огуречной кожурой и хлебными корками. Кир сел рядом с ней и стал отстегивать протез. Тетка аж перестала есть, как это увидела. Сейчас она спросит, что со мной такое стряслось, подумал Кир, и я затолкаю все эти объедки ей в хавальник.
