— Трубы у него горят… — Она оправила платье и открыла дверь. — Чего тебе?
— А чего есть?
— «Топаз».
— Давай. Тань, а может, компанию составишь?
— Ну тебя!
— Ну Та-а-ань!
— Иди давай, — негромко сказал Кир.
— Понял, — ответили снаружи. В следующую секунду Таня вскочила в палатку, захлопнула за собой дверь:
— Ну козлы…
Она уселась у ног Кира, прямо на пол.
— Слушай, Сереж… Ведь можно хороший протез, а?
— У меня хороший. По лицензии.
— Ой, знаю я эти лицензии… Давай хороший, а? Деньги есть.
— У меня тоже.
— Ой, правда, чего это я… Ты же там штуку в день получал, да?
Вот это его царапнуло. Про штуку она сказала с уважением. И даже если уважение относилось к нему, а не к штуке — все равно плохо. Нельзя уважать человека за то, что он на войне получает штуку. За войну — можно, за штуку — нельзя. Впрочем, если бы он не был на войне, тоже бы сейчас, небось, все мерил в штуках. Поэтому он и остался на войне, но никому нельзя было это объяснить.
Таня вернулась к нему на колени и поцеловала в нос, потом в губы, потом снова погладила по голове.
— Ничего ты не понимаешь, — снова сказала она.
— Я пойду, Тань.
— Куда?
— Домой.
— Да посиди! Надо же поговорить, в конце концов!
— Я с матерью еще толком не говорил.
— А, — вздохнула она. — Ну, тогда иди.
Это его еще больше обидело. Он думал, она будет его удерживать.
— Сереж!
— Что? — обернулся он с надеждой, которую не сумел спрятать.
— Ты думаешь, я из-за ноги?
— Да ладно, Тань.
— Ты думаешь, у нас… все, да?
— Да это не я думаю, Тань. Это ты сама думаешь.
— Нет, ты что! Кир, если б ты не ушел… или если б хоть вовремя пришел… Кир, я бы никогда, ни на кого…
С чего это она называет меня Киром, подумал Кир, никогда ведь этого не было. Это наше, ротное. Почему Кир?
— Почему Кир? — спросил он. — Меня в роте так звали.
— Ну, наверное, ты писал… или услышала где-то… Не обижайся, Сереж. Тебе не нравится?
— Не привык просто. Ладно, я завтра зайду.
— Ну давай.
Он спрыгнул на землю. Игорь с Никичем так и стояли около кустов. Эти не предадут, не бросят… не могут… Вот и все, на кого я могу положиться. Тоска, блядь. Вилы.
Таня высунулась из палатки.
— Пока, мальчики! — крикнула она.
Кир, Никич и Игорь переглянулись в крайнем изумлении.
— Допилась, — сказал Никич.
— Ничего ты не понял, — повторила она и захлопнула дверь.
— Ну ладно, — сказал Игорь. — А с другой стороны, ты проститутку тогда драл? Драл. Со всеми? Со всеми. А чего теперь хочешь?
— Ничего не хочу, — сказал Кир. — Спать хочу.
— Нет, рано, — не согласился Никич. — Пошли бы, погуляли… А, Кир?
— Домой надо, — отрезал Кир. — Спать будете у меня.
— А где? Там такой пенал вообще… Одна кровать…
— Под ней и будете. — Он не выдержал и улыбнулся.
Мать спала перед телевизором, по которому показывали дурацкую ночную тягомотину — только что закончилось какое-то кино, и теперь его обсуждали два киноведа. Кир никогда не понимал, зачем нужны эти люди: и без кино-то можно обойтись, особенно если оно наше, нудное, про плохую жизнь, которой режиссер вдобавок не знает, — а уж без киноведов подавно. Чем тратить бабки на этих людей, можно было их отдать кому угодно, той же Кировой матери, которая все так и горбатилась в своем детсаду, а ей, между прочим, сорок пять, и детей этих она видеть уже не может. Киноведы были толстые, толще Никича.
— В современном петербургском кино, — долдонил один, — установился, если вы заметили, такой стиль… такие бесконечные проходы-проезды под музыку отечественных рок-групп, и в центре фильма — непременно герой-одиночка: брат, одна из сестер, потом Иван из фильма «Война», и все это выдержано в единой стилистике, растиражированной целой, так сказать, ротой эпигонов… Герой возвращается с войны, якобы пережив на ней тяжелый шок, и начинает внедряться в гражданскую жизнь или возвращается на войну, потому что умеет только убивать…
— Самое печальное, — завел другой, откровенно пидорского вида, — что все эти мальчики, — слово «мальчики» он произнес с особым смаком, — совершенно пустые внутри. Они как бы мертвые, они пережили что-то, что начисто их выжгло, причем никогда не уточняется — что именно. Тем самым постановщик значительно облегчает себе задачу, поскольку изображать внутренний мир героя как бы уже и необязательно… Можно сказать, что главным героем всех этих фильмов является мертвый, мертвец, почему, собственно, все они и выдержаны в стилистике одноименной картины Джармуша… Все эти затемнения, эта тягучая музыка, психоделические мотивы, странствия, открытые финалы… Для изображения таких героев идеально подходят новые главные персонажи российского кино — братья Чадовы, с их каким-то прямо катастрофическим неумением сыграть живого человека…
— Сам ты мертвец, блядь, — сказал Никич.
— Живого мертвеца не видел, а говорит, — добавил Игорь.
Мать проснулась.
— Ой, господи, — сказала она. — Сереж! Ты здесь?
— Здесь, мам.
— Ой, что-то мне все такой ужас снился… Я все время теперь засыпаю, совсем старая стала.
— Да ладно. Я тоже перед телеком часто спал. И в армии на программе «Время» засыпал все время.
— А вам показывали?
— Ты что. Обязательное мероприятие. Хоть на гражданскую жизнь посмотреть, на девушек…
— А снилось мне, что какие-то незнакомые люди с тобой приехали, — сказала мать.
— Материнское сердце — вещун, — сказал Никич.
— Я когда дома был, матери тоже снился, — сказал Игорь.
— А я не снился. — сказал Никич. — У моей бессонница. А когда с таблетками засыпает, то тут уж без снов.
— Без снов не бывает, — сказал Игорь. — Это она просто не помнит.
— Мам, я спать пойду, — сказал Кир. — Завтра побуди меня пораньше. Я к ребятам схожу, поговорю насчет работы. А потом мне в Москву надо съездить, к Славке.
— К какому еще Славке?! Ты дня дома не пробыл!
— Мам, человек меня десять километров на себе тащил! Должен я поблагодарить его, нет?
— Шесть, — уточнил Игорь.
— Ладно, семь, — поправил Никич.
— И стопочку налей мне, пожалуйста, — попросил Кир. — На сон грядущий.
— Сережа! Ты сопьешься! — грозно сказала мать.
— Ага. От стопки и сопьюсь. Мам, а утку они всю доели?
— Я оставила, — гордо сказала мать. — Крылья оставила. Будешь крылья?
— Ложилась бы, а? Я сам.
От стопки или не от стопки, а заснул он резко, как провалился, едва присел на свою кровать и снял протез, заснул прямо с этой стопкой в руке. Не успели толком и попиздеть. Он не почувствовал, как Игорь с Никичем, матерясь на чем свет, вынимали из его рук хрустальную стопку. Это удалось им с большими трудами — не потому, что он так крепко держал ее, а потому, что в их руках она держаться ну никак не хотела, но все ж они как-то управились. И снов никаких он не видел. Не видел, как мать вошла, как стояла над ним, разглядывая, как укрывала одеялом.
— На жетон смотрит, — сказал Игорь.
— Чего?
Они с Никичем лежали на полу, под окошком. Пулемет взгромоздили на подоконник. Там же стояли три стопочки — одна пустая, а две полные, с ломтями хлеба поверху. Игорь с Никичем пытались их нюхать — что-то никакого эффекта. Водки было жалко, хоть буди Кира и силком в него вливай.
— На хера он его не снял?
— А-а, жетон, — сказал Никич. — Надо было снять… Блядь, рюмки…
В руках у матери были мужские тапочки — новые, ненадеванные. Она нагнулась и поставила их около кровати. Сама она была босиком, чтоб ступать тише. На ногах у нее сильно заметны были вены. Она и вправду все смотрела на смертный жетон Кира. Протез лежал на стуле, она осторожно взяла его в руки и долго разглядывала, шевеля губами. Потом перекрестила Кира и вышла, мягко притворив за собой дверь. Рюмок она, кажется, не заметила.
