Вошла мать, внесла поднос с уткой. Этот поднос был старый, с советских времен. Жостковский, или как он еще назывался. Утка была редким лакомством даже при отце. Матери она очень удавалась, лучше пельменей, и она говорила, что делает утку по-пекински. Рецепт ей рассказала давным-давно заезжая китаянка. Настоящую утку по-пекински Кир никогда не ел, сравнить ему было не с чем, но блюдо было волшебное и вкус — как в детстве. У языка и носа своя память, откусишь кусок утиной ноги — и вспомнишь все, про что и не думал сто лет.
— Ребята, поднос уберите, — сказала мать. — Видали, какой Кир мне поднос привез? Красота, да?
— Ой, красота, — сказала Семина. — Я прямо не знаю. У нас я похожий видела в универсаме, но совсем не такой. Никакого сравнения.
— Небось у чеченов отобрал, — сказал мент одобрительно. — Брал у чеченов?
— В Ростове купил, — сказал Кир.
— Сейчас он тебе расскажет, как брал у чеченов, — предупредил Никич. — Как людей убивал, уже рассказал. Сейчас расскажет: стою я на вышке, и тут идут чечены. Я думаю: как так, чечены?! Надо что-нибудь отобрать! Отобрал. Кишки синие. Я отбираю, а кишки синие. Прикинь, на хуй!
Кир чуть не сполз на пол от смеха.
— Ребята! — сказал он громко. — Ребята, до чего ж я рад, что вы со мной!
Все замолчали, думая, что сейчас будет тост.
— Что вы со мной… все, — добавил он, видя это всеобщее ожидание. — Что вы пришли, вот, не забыли. Маму тут не забывали. Я хочу выпить за то, что мы опять вместе… все. И я еще хочу сказать, что есть два человека, которых тут нет… временно. Не по их, конечно, вине. Но я хочу и за них выпить тоже, как будто они тут есть. Это важно, что они тут, и чтобы… короче, за вас.
Он здорово набрался и сам чувствовал это, но под закуску как-то шло мягко, незаметно. Игорь и Никич одобрительно кивнули и отнюхали из рюмок у Семиной и Таньки.
Танька и Семина о чем-то переговаривались, очень тихо. Сначала Семина хихикнула, потом скривилась. Танька на нее не смотрела, смотрела на Кира. Так и отвечала Семиной, глядя на Кира.
Никич подошел к Киру, встал позади стула.
— Серый, — сказал он тихо, — атас, тут такое дело…
— Чего?
— Толстая эта… твоей бабе в уши ссыт.
— Ну, она дура известная…
— Да ты прикинь, чего она говорит! Она говорит, что тебе ногу по яйца отрезали!
— Не пизди, Никич, — сказал Кир.
— Точно, точно, — подтвердил Игорь, стоя левей, за Илюхиным стулом. — Так и говорит: ногу по яйца отрезали, и теперь у него не стоит.
— Не подъебывайте, мужики.
— Я сам слышал! — сказал Никич. — Клянусь!
Настроение у Кира немедленно рухнуло.
— А Танька? — спросил он одними губами.
— А чего Танька? Танька говорит — не твое дело.
— А Семина?
— Толстая? А она говорит: ах, какой парень был.
— А Танька?
— А Танька говорит: он и есть такой.
Да, это был хороший ответ. И главное — это был Танькин ответ, тут не могло быть сомнения. Значит, они вправду все слышали. И Танька так улыбалась сейчас, глядя на него, словно для него одного это говорила: да, ты и есть такой, все как было, ничего не бойся.
— Семина! — сказал Кир.
Семина насторожилась.
— Чего, Сережа?
— Ты кушай, кушай, — сказал Кир, подражая материнским интонациям. — А то ты не кушаешь ничего. Похудеть можешь.
Семина фальшиво засмеялась.
— Чего ржешь? — зло сказал Кир. — У нас один прапорщик не ел, не ел и помер. Правда, его в зиндане держали. Когда нашли, тридцать кило весил. Кушал плохо. Кушай, Семина. Но ты учти какую вещь: нога у меня отрезана, Семина, всего только ниже колена. Поняла?
— Да ты что, Сереж, — залепетала Семина. Киру стало ее жалко.
— И хуй, Семина, — закончил он, — стоит у меня до звона. Совершенно. Я бы тебе показал, но придется тебе, Семина, поверить на слово.
Семина подавилась разведенной облепихой.
— Ты что, Сереж, ты что…
— Но разведка доложила точно! — запел Никич.
Все грохнули. И было непонятно, над чем смеются — над фразой Кира про хуй или над песней Никича. В принципе все были уже в таком состоянии, что запросто могли видеть Никича или по крайней мере слышать песню.
— А чего он теперь, мысли читает? — спрашивала Семина у Тани, пока они помогали матери Кира убирать со стола и мыть посуду.
— Он же разведчик. Может, по губам…
— Хуясе, по губам! Это если бы я так понимала, то сколько же я всякой дури слышала бы!
— А может, слух такой чуткий.
— Танька! А если он…
— Если он что?
— Узнает! — страшным шепотом сказала Семина.
Танька посмотрела на нее ледяными серыми глазами.
— Что узнает?
Семина молчала.
— Чего ты сама такого знаешь, Семина? Ты вообще не знаешь ничего!
— Да? — сказала Семина. — Ну, дело твое…
Дальше посуду мыли молча. Танька только усмехалась иногда краем рта и качала головой.
Мужчины курили на крыльце. Игорь с Никичем в сторонке что-то обсуждали. Кир прощался с друзьями и думал о том, как поведет себя Танька. Он до сих пор не знал, чего от нее ждать. Так и надо, иначе какая же это любовь?
Во всем этом прощании, однако, было какое-то вранье. На гражданке вообще все давно состояло из вранья, задним числом это было понятно и в армии. Когда прощались. Все эти обещания распить бутылку, на которой расписались, и вообще… Мужская типа дружба, сдержанные объятия, рукопожатия, обещания «не забывать тут твоих»… Толян вообще к его матери не заглянул, хотя один из всех поднялся. И теперь всем их обещаниям помочь была такая же цена. Никто его не будет никуда устраивать, и вообще. Он и не верил особенно, что кто-то в Кораблине поможет, но лишний раз убеждаться, до чего все сгнили, было все-таки противно. Призраки были гораздо живее местной публики. В их надежности он по крайней мере убедился. Они его не бросали, потому что не могли. Беда человеку, чьи лучшие друзья — два покойника.
— Ну, Серый, — пятый раз повторял мент. — Ну, ты, Серый… Если что, Серый…
— Бывай, бывай, братан, — пытался Кир выбраться из его объятий.
— Мы же с тобой, — бессмысленно говорил мент. — Мы же с тобой такое мутили. Мы в Ханкале с тобой… в Адхан-Юрте… А ты знаешь, что я там был?
— Был, был, — говорил Кир. — Конечно.
— Собрали всех, говорят — кто в Чечню, шаг вперед. Я сразу шаг вперед, потому что там Серега Кириллов, мой закадыка! Мой Кирюха! И нас всех в командировку туда. Мы все зачистили — и назад. Веришь, братан?
— Конечно верю. Как вы все зачистили, так нас позвали и показывают: видите, как надо защищать? А вы, бляди, ни хуя зачистить не можете! А Леша Кузнецов из города Кораблина раз-раз, и всех зачистил!
Мент захохотал, откидываясь назад:
— Во-во!
Он тут же посерьезнел и опять впал в мужской пафос.
— Короче, слышь, Серый. Если тебе что… то ты только слово, да? Только слово! Где я живу, ты помнишь?
— Ну а как же, Леха. Такое не забывается.
— Ну все, все. — Он отшатнулся и, держась за стену, с пьяной решимостью устремился прочь.
— Ты сам дойдешь-то?
— Не бэ! — отозвался он из темноты.
— Как же не бэ, когда именно бэ, — сказал Вася Васильев, почти весь вечер промолчавший. С этим Кир никогда особо не дружил — а, кажется, зря. Мужик был без понтов, нормальный, то, что надо.
— А они что тут, все такие? — спросил Кир.
— А другие были?
— Тоже верно. Слышь, Вася, чего посоветуешь?
— В смысле работы?
— Ну.
— Да хер ее знает. Я на сервисе, но это, сам понимаешь, больше семисот в месяц никак не набежит. Хорошо, если косарь. Тут в основном «Газели» чинятся и «Жигули».
— Ну ясно, — сказал Кир. — Но я же вроде не слесарь, понимаешь?
— Да это научишься… Вопрос — на хуя?
— А еще что?
— А еще — бригадиром ремонтников можно. Ты же с руками, я помню. Набери молдаван бригаду в Москве и работай. Их до хуя едет. Или таджиков. Будешь коттеджи строить. Там много лазить не надо, командуй — и все.
