Атон тоже встал на берегу, не в силах отойти от зловонного края. Нет способа избежать ее, кроме как беспомощно устремиться по этому кошмарному пути, не стараясь понять свой испуг. Он не сподобился даже на это; просто стоял и наблюдал, как она медленно приближается к нему своими маленькими, но тяжелыми шагами. Он наблюдал, как вслед за первым шаг в шаг шествует ее второе тело, а за ним третье: множество отвратительных тел…
Ужас праздновал победу. Он бросился от пруда — проливной дождь стоял стеной, изогнувшись над головой смутным куполом, который ему не пробить. Не вырваться.
Атон взглянул в пруд, и ему показалось, что там не длинные водоросли, а языки. Один — больше и ближе прочих: толстый круглый язык, слепо поднимавшийся в поисках плоти. Вскоре он его почует и устремится к нему.
Атон, поскальзываясь, побежал. Но с противоположной стороны приближалось что-то еще — плотное и горизонтальное, какое-то острие… и выхода не было.
Атон прислонился спиной к ненадежной стене, поднял глаза к круглому куполу вверху и заставил себя думать. Мысли были нечеткие и неясные, рассудок тянулся к пище и, давясь тошнотворностью окружающего, все же что-то переваривал, дабы сохранить утекающие силы и заставить мир застыть хотя бы на мгновение.
«Этот тупик, этот ужас — каким-то образом есть мое собственное создание. Он не может быть реальным в физическом смысле. Лишь в Хтоне такое существует буквально.
Мой разум облачил свое смятение в пугающую аллегорию, как делал и раньше. Он довел мой душевный конфликт до крайности, вынуждая меня или разрешить его, или перестать притворяться нормальным. Я стою на берегу застойного пруда, в нем нет никаких чудовищ и никакой стены вокруг; есть только зарождающаяся ржа и непрерывный ливень. Нет никаких размножившихся фигур, приближающихся ко мне, ни страшного острия с другой стороны пруда; только женщина, которую я люблю, а должен ненавидеть, соблазнительная миньонетка».
Но конфликт, насколько он знал, реален; пора принять решение — чем бы ни были составляющие этого конфликта и что бы это решение ни значило. Он пойман паутиной, сплетенной давным-давно, еще тогда, когда последовал в лес за чуть слышной мелодией и стал ее рабом. За всю жизнь он не мог ни завершить ее, ни избежать. Сам Хтон не решил этой проблемы. Теперь приходится самому созерцать отвратительные альтернативы и принимать на себя тяготы выбора.
Шествующие женщины — это Злоба во всех ее ипостасях: вездесущая, но неспособная принять обычную любовь. Его нормальное чувство было мечом, направленным на миньонетку. Должен ли он сразить ее своей любовью?
Или он должен ждать, когда с другой стороны приблизится ужасное острие: бесстыдная извращенность их связи? Насаженный на него, он стал бы источником постоянной ненависти, миньоном — его самость и цельность были бы похоронены в садизме. Она бы тогда расцвела; ее песня завершилась бы. Но он…
Атон всматривался в зацветшую воду и видел там непрестанное движение, слышал, как вблизи хлюпает гибкий язык. Можно избежать выбора, бросившись в пучину этой воплощенной мерзости. Заразные нити слизи замарали бы его кожу и отпечатали на ней следы зловонной ржи, которую подхватил его отец. Это бы не было милосердно.
Жив ли еще Аврелий? Атон не знал.
Должна найтись какая-то другая альтернатива. Какой-то выход, освобождавший его или, на худой конец, откладывающий выбор. Канал, слив из пруда — какой-то засасывающий сток, ведущий в неведомое, побег, облегчение. Сможет ли он его найти?
Когда Атон осознал потребность в нем, тот существовал: проем в неведомое. Он мог вести к смерти или к еще более мерзкому выбору, чем те, от которых он бежал. Раз сделав шаг, его уже нельзя отменить, как нельзя обратить вспять водопад. Атон медлил.
— Аврелий умер, — произнесла совсем рядом миньонетка. Она почувствовала, что старик скончался, побежденный наконец подлинным болотным чудовищем — ржой. Атон и сам ощутил потерю, снятие чувственных перегородок в полутелепатии, обладание которой раньше не подозревал. Это же чувство наводило на мрачную мысль, что он сам, хотя и непреднамеренно, сыграл определенную роль в смерти отца. Выло ли решение, которое он принял, всеохватывающим? Являлось ли оно ценой его побега?
Призванный теперь неясными обстоятельствами, он сделал шаг, отказываясь уточнять, чему равняется страшная цена. Он пройдет по границе душевного здоровья — ради угасающей надежды, которую та предлагала. Водоворот засосал Атона, его накрыла темная удушающая волна, уносившая его, в конце концов, к…
ПЯТНАДЦАТЬ
Атон оказался на поверхности астероида космотеля — беззащитный между его глыбой и безмерностью космоса. Беззащитный, поскольку скала эта была безвидна, а ночь темна: притяжение не успокаивало его в своих объятиях, атмосфера не ласкала плотно облегающий костюм. Только статическое действие ботинок устанавливало слабый контакт с крохотной планеткой, связав их до тех пор, пока он не оттолкнется сразу двумя ногами. Пока не подпрыгнет.
Он огляделся, испытывая внутренний трепет от этого исключительного и по-своему приятного столкновения с неживой природой. Позади находился шлюз космотеля, ведущий к челноку, на котором он собирался улететь, а также в плюшевые покои — к предложению, которое он не мог принять. Неважно, что она сказала и кто она такая, — она запретна. Он должен бежать от нее. Но сначала прогулка по астероиду, чтобы успокоиться.
Впереди — почти полное одиночество, а именно в нем он так нуждался. Очевиден был контраст между возможностями человека, пересекавшего сейчас глыбу, на которой он не мог жить: его измеримыми достижениями и безмерным уединением.
Астероид был плоским осколком какого-то большого небесного тела: он напоминал о древних днях Дома-Земли, когда запуганные, прикованные к своей планете предки думали, что их мир плоский. Они были бы правы, живи они здесь.
Безвидная плита была пустынна, как и пейзаж его жизни. Вокруг ночной ее стороны сверкали звезды, обещая волнение, приключения и уют в окружении их великого множества, если только возникала возможность подступить к их населению. Однако он уже бывал в дальних системах, страдал от их эфемерных обещаний и обнаруживал, что сердце его по-прежнему одиноко.
Широкие шаги несли его тело через плато, но одна нога всегда касалась поверхности; он стремился к краю равнины, от которого, как убеждал прозрачный вакуум, его отделяло несколько километров. Равнина завершалась обрывом, кромка крошечной планеты вырисовывалась на фоне звезд тонким перевернутым силуэтом. Атон бросится в забытье, чтобы вечно падать сквозь разверстые пространства своего бесплодного разума, в котором наконец-то произошло некое подайте зачатия.
Слишком быстро он достиг этой границы. Его душа откладывала попытку. «Моя плоть, — подумал он с горьким юмором, — хочет, но мой дух слаб».
Толчок, обманчивый при отсутствии притяжения, понес его дальше. Он обогнул обломанный край, и башмаки его прилипли к почве так же крепко, как его дух — к бесплодной жизни. Астероид был тонок; с этой стороны едва ли тридцати метров в толщину. Зазубренный искромсанный слой обнажал свою рану — здесь его вырвали из материнского тела и швырнули в забвение вечность тому назад. С какой жуткой болью начал он свои скитания — один, совершенно один!
Атон нагнулся и нашел окаменелость: крупный, больше ладони, листок, вдавленный в камень. Останки живого существа, более прелестного в своей смерти, чем в жизни. Ибо красота его не угаснет, сущность никогда не умрет.
Пальцы в перчатках ласкали твердые зубцы затянувшегося товарищества. Будет ли окаменевший Атон путешествовать по космосу с таким же безразличным блеском?
«Смерть! Где твое…»
