Чтобы стряхнуть это настроение, он начал взбираться на солнечную сторону астероида. Листок наверняка рос когда-то под солнцем. Если бы удалось войти в былой рай этой окаменелости, увидеть трепещущую листву, коснуться могучего дерева?.. Пустить вспять метроном материи, разрешить все сомнения в нежном слиянии истоков жизни.
При приближении к солнечной стороне высветились изломы горизонта. Еще один толчок, за второй угол…
Атон купался в теплом сиянии солнца; свет, всюду свет, изгонявший всякую тьму и всякие сомнения. Защитный механизм костюма мгновенно скомпенсировал перепад температур. Атон осмотрелся и увидел атмосферу, сверкающие в ней пары, а на земле — растения с крупными зелеными листьями.
«Для меня эта страна роскошна и прелестна, выпуклости холмов высокий изящны, долины между ними мягко закруглены в ожидании…»
Атон встряхнулся, герметичный костюм сдвинулся вместе с ним, как вторая кожа. Что с ним? Здесь ведь нет атмосферы; значит, не может быть деревьев, поэзии. Голый кусок скалы, кружащийся по орбите вокруг пронумерованной звезды. Галлюцинация далеко не безопасна. Если он и впрямь забудет, где находится, смерть грубо ему об этом напомнит.
«Там внизу, за томящимися горами, где блестят тихие воды, меня ждет источник жизни, в то время как я…»
Потрясенный Атон вновь повернул и зашагал к окаменелости у края планеты. Каким-то образом он машинально прошел по долине дальше, убаюканный намеком на неистовый восторг, которому он не смел отдаться. Что-то уговаривало его, соблазняло, тащило вперед на невообразимое свидание.
За горами были воды, густые и теплые, как свежепролитая кровь.
— Люба! — закричал он. — Уйди из моего воображения! — «Я бежал от твоей жестокости десять лет назад; я едва помню тебя; это не твое место; я боюсь того, что ты символизируешь: это прикосновение крови к моей руке, звук смеха в моих ушах. Ты скажешь, что это — не кровь… не кровь, но блаженство, подаренное моим четырнадцати годам…»
Тяжело дыша, Атон повернул еще раз, желая обрести предметность каменного листка. Это была критическая точка. До сих пор он управлял собой.
Действительность пришла в себя, явив конические обнажения породы, которые он уже миновал раньше, и отбрасываемые ими в лучах далекою солнца мерцающие тени. Пока он наблюдал за ними, тени оплывали, затуманивались. Холмы зеленели, источая блаженство.
Перед ним лежало изогнутое поле, которое вело вниз, в долину, укрытую среди нежных округлых утесов. Там притаилось укромное озеро, более волнующее, более зовущее, чем мираж в пустыне. Наслаждение, которое оно скрывало в своих глубинах, более не отталкивало Атона. Его кровь пела от потребности насладиться этой жидкостью, полностью в нее погрузиться. Он ушел от нее; он вернется к ней.
Нет! Но видение уже проникло внутрь и почти на нет свело его сопротивление; осталось лишь слабое приглушенное возражение, звеневшее где-то далеко позади. В четырнадцать шагов достиг он озера, но замешкался, боясь перейти безымянный рубеж в себе. Вода манила, звала его, но крошечная оскопленная совесть, проклятая где-то позади затвердевшего листка, молила его не жертвовать тем, кем он был, ради того, кем он станет. От напряжения его лицо покрылось потом. Атон знал, что исход предрешен, но все еще боролся, желая сохранить образы былой невинности.
Его рука медленно поднялась, чтобы расстегнуть ремни на шлеме. Разве костюм его собственный? Застежки открыты, пломбы сорваны, шлем слетел с головы. Но он не умер! К нему ворвался воздух долины — мускусный и сладкий, оживляющий своей свежестью и запахом цветов. Вскоре остатки ненужного костюма были сброшены, нагим он вбежал в воду.
Еще раз гаснущее сомнение пыталось удержать его: сомнение, вполне дозволенное, ибо захватчик чувствовал себя в безопасности. Сопротивление приятно возбуждало, придавая поступку некий лоск, господствующее чувство по-кошачьи играло с его робкой совестью и давало ей волю думать, что она вольна. Атона обуяло чувство неминуемого завершения. Прикосновение воды к голым ногам электризовало тело. Он больше не видел эту жидкость. Лишь плоть ведала о ней, сладострастно скользившей по его щиколоткам, окутывавшей их в зарождающееся наслаждение: поначалу раздражающее, но сладостное под конец.
В Атоне возникал основополагающий смысл — единственное выражение которого должно быть пагубно сильным толчком, столь мощным, что сдвинет горы и оплодотворит озеро…
Тепло поднималось все выше, окутывая голени, колени, бедра; оно ритмично омывало тело, нежными касаниями вытягивая из него глубочайшую силу. Прилив неуклонно возрастал, втягивая его в воспоминание о юношеской руке, путешествующей вверх под девичьей юбкой и касающейся запретного соединения. Но на сей раз липкость ничуть не тревожила; бурная страсть увлекла Атона вверх и внутрь.
Две шкалы — плоти и жидкости — слились под наложенным образом нониуса, оказавшись в фокусе перед его закрытыми глазами. Не в силах более сдержать себя, Атон погрузился в воду целиком. Вода, местность, вселенная звенели от его нараставшего желания, а из глубин его самых сокровенных притязаний явилась сущность жидкой среды: восходящая, кружащаяся, подвластная громадному давлению, вламывающаяся мощным ураганом и, наконец, взрывающаяся в мучительном наслаждении, которое измождает плоть, сокрушает кости и насыщает дух по ту сторону времени. В Раю, вы слышали… Любовь построила… О радость! радость! радость!
Какая-то сила извне подкинула его, подняла сквозь вздымавшиеся потоки муки высоко-высоко к свету. Это была ее рука — тепло на его ладони — уводившая от забвения, к которому вела Атона двойственная страсть. Темный бог ждал в конечной точке; существо, для которого страсть и вина — лишь орудия; бог, которому нормальный человек не мог бы служить.
Бог, которому служил бы Атон, если бы весь подтекст притчи об астероиде достиг его сознания.
Дождь кончился, чудовища и замкнутые стены исчезли. Солнечный свет падал не на разбитую колонну, как он отчасти ожидал, а на мерцавшую в сумерках местность: радостную, зеленую и удивительно привлекательную.
— Ты… победил, — сказала Злоба, выбирая не совсем точное слово. Но она была женщиной леса, нимфой любви. — Я не могу позволить тебе уйти туда, к столь великому злу. — Она говорила о зле не о том, что они сделали в космотеле, но о боге, которому он должен был служить. О боге, предложившем ему святилище.
Фантасмагория закончилась. Призраки, кем бы они ни были, исчезли, и Злоба вновь стала нетронутым глянцем грез Атона. Вернулась прекрасная дама детства; предмет всей его любви никогда более не будет замутнен.
Его чистые чувства окружили ее со всех сторон. Он поцеловал ее, услышав наконец завершение мелодии. Никогда его любовь не была так сильна.
Он почувствовал, как холодеют ее губы. Она была мертва.
§ 400
13
Вниз по реке: она опять превратилась в извилистую, бурную стремнину, стены с обеих сторон сдвинулись, образовав узкий туннель. Но тропка тянулась дальше над уровнем воды, достаточно широкая, чтобы по ней прошла колонна людей.
Старшой шагал впереди, высматривая отметки человека, пошедшего на разведку и не вернувшегося.
