— Зачем вы это сделали? — всхлипывала Катя в соседней комнате. — Зачем вы обижаете ее?
За столом воцарилось долгое молчание. Наконец Катя вернулась за стол, и Маша ей благодарно улыбнулась. И все-таки, несмотря на все пережитые страдания, Маше почему-то казалось, что это именно она сама, Маша, повинна в том, что праздничный ужин оказался испорчен. Такой вот комплекс неполноценности.
Полковник Волк стоял на маленьком балкончике и оглядывал с высоты второго этажа панораму. Собственно, панорама была совершенно перекрыта глухими бетонными стенами каких-то хозяйственных построек, что в данном случае являлось фактом чрезвычайно отрадным — значит, окно Машиного номера недоступно для неугомонных снайперов.
Подобрав под себя ноги, Маша сидела на кровати и смотрела на полковника. Она сразу оценила то, как умно и деликатно он умеет вести беседу, — расспрашивать о жизни, о том, о сем и отцеживать необходимую для себя информацию. Таким в ее представлении и должен был быть идеальный офицер службы безопасности или армейской разведки, которым, вне всякого сомнения, полковник и был. У него замечательно получались бы интервью. В нем пропадает недюжинный талант журналиста. Впрочем, почему пропадает? Надо думать, он блестяще ведет допросы плененных боевиков. В этом деле он и шлифует свое искусство собеседника. Недаром дослужился до полковника…
— У меня сложилось впечатление, — говорил он, и его ладонь, словно чуткий локатор, совершала плавное круговое движение в пространстве, — что в вас странным образом сочетаются чувство юмора и пессимизм. Так мне кажется. С чего бы это, а?
Маша не спешила с ответом, предпочитая уклониться от такой заповедной темы, как собственная душа. Как бы объяснить ему попонятнее, что она отнюдь не возражает против того, чтобы он занялся исследованием ее плоти — лишь бы в душу не лез. Однако подходящие слова что-то никак не находились, хотя в данном случае, пожалуй, сгодились бы и самые развязные. В общем, удовлетворительная формулировка так и не пришла на ум, несмотря на то, что было самое время перейти непосредственно к интимной фазе общения.
— Как бы вам это объяснить, — сказала она, — скорее всего, я самый обыкновенный человек, а потому радуюсь или огорчаюсь в зависимости от обстоятельств. Неужто у меня на лице написан такой пессимизм? Я такая бука? — вырвалось у нее, и она тут же пожалела о сказанном — слишком глупо это звучало.
— Да нет, не то чтобы… Я наблюдал за вами несколько недель, мне хотелось узнать вас получше, но вы неуловимы, как опытный полевой командир… Впрочем, я часто видел, как вы смеялись и шутили, разговаривая с другими. С коллегами-журналистами, с военными… Почему же вы так упорно избегали меня?
В этот момент Маша снова не выдержала и отвела глаза. Этот волчище отличался обворожительной настырностью. Слава Богу, она сразу это поняла и смогла принять ответные меры.
Маша переменила позу и, подтянув ноги к груди, устроила подбородок на коленях.
— Прошу вас, полковник Волк, — отрывисто проговорила она, — расскажите мне о себе.
Будучи весьма умен, он отнюдь не стал ей перечить, зная по опыту, приобретенному на допросах, что немного информации о себе самом позволяет собеседнику расслабиться и в результате развязывает язык.
— До распада Союза, — гладко начал он, — мне довелось служить по всей стране. Были и заграничные командировки. Я очень гордился своей страной. Несмотря ни на что, я восхищался ее мощью и славой. Может быть, потому что и сам чувствовал свою силу. Ведь я своими глазами видел, на что мы способны, какими горами двигали. Я родился и рос на Украине, а учился и служил в России и, кажется, успел совершенно обрусеть. Пожалуй, я считаю себя самым настоящим русским.
— А как же ридна Украина? Это что же получается, запродались москалям? — улыбнулась Маша.
— Знаете, кроме шуток, я ведь очень хорошо понимаю подобные настроения. Когда я бываю на родине, в нашем маленьком городке неподалеку от Белой Церкви, и смотрю на людей, которых знаю с детства и которые за всю жизнь не выезжали дальше областного центра, то могу понять, почему они считают себя независимым государством. С равным основанием они могут считать себя независимыми не только от России, но и от Китая с Гренландией. Они зависят только от кума-участкового и предисполкома, который теперь и у них прозывается мэром.
— Но сейчас столько народа ездит в Россию торговать…
— Торговать! — усмехнулся полковник. — Для них это что-то вроде сказочных путешествий Синдбада за сокровищами — так же опасно, сумбурно и непредсказуемо.
— А потом, — подхватила Маша, — они возвращаются в свой тишайший городок и за чаркой горилки вспоминают о тысячеглавых драконах, которыми им представлялись толпы на рынках, и об ужасных железных чудовищах — милицейских «воронках», из которых выскакивают злые-презлые яйцеголовые существа с резиновыми палицами…
— А еще о беспощадных таможенных разбойниках, от которых все труднее откупиться…
— Тут уж одним салом не отделаешься.
— Так оно и есть, — кивнул полковник. — Приблизительно такие у них остаются впечатления от походов к чужестранцам.
— А вы, значит, совершенно переродились?
— Почему же совершенно?.. Какая-то часть моей души навсегда осталась украинской. На этом языке говорю во сне, я люблю песни, которые с детства слышал от родителей…
— А вы всегда мечтали быть военным? — вдруг спросила Маша.
— Нет, — ответил он, пожимая плечами. — Вообще-то я хотел стать врачом… Но потом…
— Что потом? — тут же поинтересовалась Маша.
— Вы спрашиваете таким тоном, как будто берете у меня интервью.
— Боже упаси, — воскликнула Маша. — Ничего подобного. Просто мне показалось удивительным, как это юноша, который мечтал о том, чтобы лечить других людей, вдруг решил овладеть искусством убивать.
Она заметила, что он вздрогнул, словно от боли.
— Знаете, очень просто, — вздохнул он. — Я не поступил в медицинский институт и пошел в армию, а потом…
Тут умолк, словно задумавшись о прошлом.
— Кажется, я догадываюсь, что было потом, — сказала Маша. — Наверное, вы попали служить в какую-нибудь горячую точку и там на ваших глазах погиб ваш любимый товарищ или старший командир, которого вы глубоко уважали, и вы дали клятву продолжать его дело. Нечто героическое и романтическое.
— Ничего подобного. Совсем даже наоборот.
— Как это?
— Никто не погибал и никакой клятвы я не давал.
— Неужели? — иронично отозвалась она, как будто пытаясь таким образом высвободиться из-под власти его обаяния, которое вдруг на себе ощутила.
— Два года срочной службы, — продолжал он, не обращая внимания на ее задиристые попытки, словно понимая, что ею движет, — два года мне пришлось провести за колючей проволокой одной и той же воинской части. Это была такая глухая дыра, что вы себе даже представить не можете. Кроме строевых занятий, ленинской комнаты и кухни, там было кино по воскресеньям, пьянство и драки.
— Вы меня разыгрываете, — недоверчиво проговорила она.
— Честное слово. Единственное, что меня поддерживало, это то, что все это время я занимался, продолжая готовиться к поступлению в медицинский институт.
— Вместо кино, пьянства и драк?
— Отчего же? Параллельно.
Маша не нашлась, что сказать. Только покачала головой.
— И до того там было тошно, — продолжал он, — что, когда всего за две недели до дембеля в соответствии с какой-то разнарядкой вдруг стали агитировать за продолжение службы и льготное
