— Какая помощь? — горько усмехнулась она. — Я должна сама туда ехать.
— Может, мне поехать с тобой?
— Ни к чему. Туда уже выезжает сестра.
Артем проводил Машу до служебного «рафика» и помог забраться внутрь.
— Если что понадобится, немедленно звони. Дай Бог, все обойдется.
— Спасибо, Артемушка, — кивнула Маша. — Спасибо, родной!
Коллеги по работе действительно были для нее семьей, а телецентр — домом родным. Однако, как бы там ни было, был у нее и другой дом, и другая семья…
XXXVIII
Дай Бог, все обойдется. Она снова и снова твердила про себя эти слова. С водителем, который сидел за рулем служебного «рафика», она была незнакома. Она дрожала от страха и одиночества.
Они выехали в самый час пик, и тупоносый «рафик» надолго застревал в автомобильных пробках. Казалось, светофоры были понатыканы через каждые десять метров. Дорогу то и дело преграждали какие- то полосатые строительные заборчики. На пешеходных переходах люди плелись через улицу так медленно, словно страдали от истощения сил. Впрочем, возможно, так оно и было. Из окон соседних автомобилей на Машу глазели незнакомцы, пытались гримасами привлечь ее внимание, а когда это не удавалось, начинали гудеть.
— Чего гудите, идиоты! — ворчал водитель и, глядя на них, вертел толстым пальцем у виска.
— Пожалуйста, — попросила Маша, — нельзя ли побыстрее? Я должна оказаться на Патриарших как можно скорее!
— Может быть, ты сама сядешь за руль, а? — проворчал он. — Я и так корячусь, как могу!
Спорить с ним не было никакого толку, поскольку «рафик» был намертво зажат в железном автомобильном потоке. Сзади КамАЗ, спереди КамАЗ. Справа «мерседес», слева «мерседес». Воздух отравлен густыми автомобильными выхлопами и руганью водителей, высовывающихся из окон, чтобы поорать друг на друга. Нервы у всех натянуты до предела. Того и гляди начнут палит друг в друга из револьверов. Впрочем, и это дело обычное.
Зато самое время поразмышлять о семье и, вообще, об идиотизме нашей жизни.
Маше казалось, что она провалилась куда-то в четвертое измерение и очутилась в какой-то безразмерной черной дыре, где, кроме автомобильной вони и ругани, ничего не было. До Патриарших было так же далеко, как, к примеру, до Полярной звезды. Поэтому и волноваться было не о чем. Тот, кто живет- поживает на этой самой звезде, наверное, умер бы со смеху, если бы узнал, что где-то на задворках Вселенной живут какие-то недовольные друг другом букашки да еще мечтают о каком-то прекрасном будущем.
Светофоры включались и выключались, автомобили терлись друг о друга боками, а движения не было никакого. Маша взглянула на часы и увидела, что прошло уже полчаса.
— Прошу вас, — взмолилась она, испытывая желание начать лупить водителя кулаком в загривок, — нельзя чуть-чуть побыстрее? Я ужасно спешу!
— Поспешность, барышня, хороша при… — начал он, но, взглянув на опрокинутое лицо Маши, переменил тон. — Успокойся, дочка, — сказал он. — Как только свернем с этого чертова кольца, можно будет ударить по газам.
— У вас не найдется сигареты? — спросила Маша.
— Кури, дочка, на здоровье, — ответил он, протянув ей пачку. — Лучше гробить организм, чем нервную систему.
Когда автомобиль наконец тронулся с места, Маша снова окунулась в свои переживания. Ей пришла в голову простая мысль, что то, до чего в результате докатилась их семья, было вполне закономерным и, может быть, даже эстетичным — в смысле своей логической завершенности. Они доехали туда, куда, собственно, и должны были доехать.
Ругань, которая с регулярностью, достойной лучшего применения, неслась из комнаты родителей, сделалась для сестричек такой же банальной обыденностью, как и битье тарелок после ужина. Ссоры затухали, осколки тарелок сметались бабулей в совок и высыпались в мусорное ведро, и все опять шло чин-чином. Что еще нужно детям, кроме уверенности в завтрашнем дне? Проблемы родителей их волновали мало.
— Я всего добился своим умом! — кричал папа. — Я учился, когда кругом жрали колбасу из крыс и по-черному глушили портвейн!
— Пока ты учился, люди вкалывали у станков и сидели в лагерях! — кричала мама.
Между тем Катя и Маша росли в тепле и уюте. Они знали, что никогда в жизни не будут вкалывать у станков, сидеть в лагерях, есть колбасу из крыс, а тем более пить портвейн. Социальные проблемы были для них понятиями абстрактными, которые обсуждаются на школьных уроках обществоведения. О том, что в мире существует нечто, кроме тепла и уюта, Маша по-настоящему узнала, лишь когда занялась журналистикой. Катя этого вообще не узнала.
Единственным психотравмирующим фактором были домашние разборки. Каждый за себя. Мама, например, устраивала истерики исключительно с целью продемонстрировать всем, как папа заставляет ее страдать. Сестрам, к сожалению, никогда не удавалось достаточно солидаризироваться друг с другом против идиотизма взрослых. Между ними намеренно вбивали клин. Не хватало еще, чтобы дети стали неуправляемыми. Однако они инстинктивно тянулись друг к другу, несмотря на естественное соперничество старшего ребенка и младшего. Случалось, конечно, они ругали друг друга последними словами, ломали друг другу игрушки и даже желали смерти. Однако с возрастом поняли, что, по большому счету, могут рассчитывать на поддержку друг друга, поскольку бескрайний эгоизм и самодурство папы и истерическая распущенность мамы сделались слишком очевидными.
Папа третировал Катю, считая, что она заурядна, непривлекательна и глупа, а потому от нее не требовалось ничего, кроме примерного поведения. Это была совершеннейшая и вопиющая неправда. Катя была белокура и голубоглаза — настоящая красавица — хоть икону с нее пиши, хоть для «Плейбоя» снимай. Да и не глупая, надо сказать, девушка. Она зачитывалась русской классикой, и именно от нее зажглась любовью к словесности и Маша.
— Книги — штука получше снов! — объясняла она сестре.
Мама избрала Катю «своим» ребенком и даже, возможно, ощущала некоторую зависимость от нее. Действительно ли она любила Катю больше Маши или искусно притворялась — этого нельзя было понять.
По крайней мере, мама умело притворялась в своей особой симпатии к Кате. Между ними существовало нечто вроде взаимовыгодного сотрудничества. Катя подыгрывала ей в том, чтобы при случае выставить отца тираном, а мама уделяла ей толику ласки.
— Я получила «пятерку» по русскому, — говорила Катя, приближаясь к отцу, занятому газетой.
— Какая ты умница, доченька, — откликалась мама.
— Завтра опять «двойку» принесет, — хмыкал папа, не отрываясь от газеты.
— Папа, почему ты меня никогда не похвалишь? — начинала хныкать Катя.
— Потому что ты дура набитая, — механически отзывался папа.
— Изверг! Как ты можешь так с нами обращаться?! — тут же восклицала мама, а Катя начинала громко плакать.
Маша была из этой игры исключена по той простой причине, что младшая дочь раздражала отца и без того. Главный пункт заключался в том, что у нее якобы был смазливый и развязный вид.
Когда однажды пятнадцатилетняя Маша по детской простоте пожаловалась ему, что один из его гостей вдруг полез лапать ее за грудь, отец разозлился и закричал:
— Это потому что ты вела себя, как шлюха!
Пятнадцатилетнюю девочку озадачили слова отца. Как так она могла себя вести, если в тот момент,
