— Что сказал? — вздохнул он. — Не может быть.
— И все?
— Что немедленно выезжает…
— Немедленно! — проворчала Катя. — Ну и где же он? Минута прошла в молчании.
— Нужно обзвонить всех родственников и знакомых. Разослать телеграммы, — сказал Григорий. — Еще столько нужно сделать. Похороны ведь уже послезавтра!
Он и Катя принялись составлять список всего необходимого, а Маша листала мамины записные книжки, чтобы выяснить, кого из ее подруг обзвонить. Внезапно она подскочила как ужаленная и хлопнула себя по заднему карману.
— Господи Боже мой! — вскрикнула она, доставая конверт. — Я же совсем забыла…
Вытащив из конверта, на котором значилось «Моим близким», густо исписанный листок, Маша хотела приступить к чтению, но как раз в этот момент хлопнула входная дверь и в кухню решительными шагами вошел красный от злости отец.
— Что тут у вас, черт возьми, происходит? — с ходу закричал он.
Поскольку Маша и Катя застыли, словно в столбняке, за них подал голос Григорий:
— Я же вам сказал…
— Что ты мне сказал?
— Что она умерла.
— Сядь, папа, — проговорила Маша.
— Черт знает что такое, — проворчал он, не слушая ее. — Этого не может быть! Я только утром ушел от нее и…
— Нам уже это известно, — резко прервала его Катя.
Отец взглянул на нее с удивлением. Наверное, ему казалось, что все происходящее касается одного его, и он недоумевал, с какой стати кто-то вмешивается.
— Я только хотел сказать, что… — начал он, шагая взад и вперед по кухне и с трудом подбирая слова.
— Говорю тебе, мы знаем, что ты хотел сказать, — снова перебила его Катя.
На какую-то долю секунды у него был вид нашкодившего юнца. Маша обратила внимание, что он прекрасно выглядит — румян, подтянут и энергичен.
— Сказано тебе: она умерла! — крикнула ему Маша.
Взглянув на нее, он мгновенно вскипел.
— А это ты, отважная журналистка! — завопил отец, сверкая глазами. — От тебя всегда были одни неприятности! Соизволила явиться из своих похождений, два часа поговорила с матерью — и вот вам результат!
— Ты с ума сошел, папа, — прошептала Катя.
— Папа, — поддержал ее Григорий, — не нужно обвинять друг друга. У нас общее горе. Нам всем больно.
Отец немного сник, а потом просительно взглянул на Катю.
— Катя, — начал он, — ты же знаешь, что наша мама…
— Нет, папа! — перебила его Маша, подходя к старшей сестре, которая тоже потянулась к ней. — На этот раз у тебя ничего не выйдет!
— Что такое? — встрепенулся отец.
— А то, — ответила Маша, — нам известно, что здесь происходило. Бабушка нам все рассказала. Это ты довел маму до этого!
Отец зло усмехнулся и, высокомерно приподняв голову, процедил:
— Дрянь! Ты для меня пустое место. В чем мы с матерью всегда сходились, так это в том, что такая дрянь, как ты, недостойна называться нашей дочерью! Она тебя презирала так же, как и я!
В этот миг перед глазами у Маши промелькнула вся мерзость, которая когда-либо отравляла ее жизнь. Унизительное детство, несчастливое замужество. Но еще больнее обожгло ее сознание несчастной жизни мамы и ее ужасная смерть.
— Негодяй! — прошептала она и, бросившись к отцу, впилась ногтями в его румяные щеки. — Это ты ее…
Мамино письмо выпало у нее из рук и запорхало в воздухе.
Все вздрогнули от ужаса, но отец даже не шелохнулся. Он просто стоял и ждал, пока дочь придет в себя. Потом он положил ладони ей на плечи и проговорил:
— Ну что ты, Маша, ей-богу!
Наконец она отняла руки от его лица. Несколько царапин осталось на левой щеке. Из одной царапины выступила капля крови. Отец потрогал щеку пальцем и посмотрел на окровавленный палец. Потом вытащил платок и приложил к щеке.
Григорий зачем-то схватил Машу за руки, хотя она стояла, понурив голову, и не делала попыток снова броситься на отца.
— Ничего, — вздохнул тот, неловко пожимая плечами, — ничего… Прости…
— И ты меня прости, папа, — заплакав, сказала Маша.
— Ничего, — повторил он.
— И все-таки именно ты во всем виноват! — сказала Катя. — Ты и твоя любовница ее убили!
Отец сглотнул слюну, прокашлялся и, покраснев, начал отпираться:
— Что ты такое говоришь, Катя? Это какое-то недоразумение!
— Оставь его, — попросила Маша сестру. — Все это так гадко…
Приобняв Катю и Машу, Григорий усадил их на диванчик, поднял с пола письмо и протянул его Маше.
— Ты хотела прочесть, — сказал он. Маша вздохнула.
— Это что, ее письмо? — спросил отец, на этот раз побледнев. — Думаю, его нужно читать в присутствии не зубного врача, — он покосился на Григория, — а в присутствии психиатра!
Маша снова глубоко вздохнула. В горле стоял комок.
— Так читать или нет?
— Конечно, — прошептала сестра, — читай!
XLIII
«Милые мои Катя и Маша, не показывайте это письмо бабушке. Это ни к чему. Она такая старенькая, наша бабушка. Она и так все знает и понимает, и это письмо было бы для нее еще одним ударом… Я виновата перед ней, но знаю, она уже молится за меня и меня простила.
Вы единственные, для кого я взялась писать эти нелегкие строки. Мне кажется, вы должны меня понять.
Я уверена, что ты, Маша, поймешь все с полуслова, ну а Катя, как всегда, впадет в истерику, но потом все-таки поймет меня.
Я не могу так жить и уже приняла решение… Просто мне будет так лучше. Я могла бы привести миллион причин, почему я теперь решилась на это, но у меня нет времени. Я бы могла назвать вам самые главные причины, но только не очень-то уверена, что именно они — главные. Поэтому лучше, начну с самых мелких.
Всего их две: лебеди и пряники.
Вчера я выглянула в окно и вдруг обратила внимание, что в нашем пруду нет лебедей. Одни паршивые утки. Я задумалась и поняла, что не знаю, сколько лет прошло с тех пор, как они исчезли. Когда я была маленькой, на Патриарших летом люди гуляли по аллеям, пели под гитару и любовались на белых лебедей. А теперь, когда детство давным-давно прошло, когда люди перестали петь, остались одни паршивые утки. Говорят, они какую-то заразу разносят. Не то клещей, не то еще что. Детство никогда не
