— Постойте! Зачем вы рассказали мне о замурованном?
— Это. Легенда.
Афанасий не поверил:
— Неправда! Вы догадались! И что мне делать, если ко мне прицепился эль? Засунуть себя в землянку? Похоронить живьем?
— Зачем. Хоронить, — удивился Меркурий. — Ныряй. Ты же шныр.
— Нырять?! Но если в болоте эль что-то почувствует…
— В болоте. Полно элей. Еще одним. Их не удивишь, — отрубил Меркурий.
— Но это мой эль! Через одну девушку. Мы с ней одно, и эль, значит, общий!
— Чушь.
— Что чушь? Я чувствую, как он шевелится в ней, а это все равно что во мне! Я думаю, он видит моими глазами! Шпионит в ШНыре через меня! — выпалил Афанасий, испытывая радость, что может выговорить все, что неделями гнило в нем.
Меркурий заглянул в глаза Афанасию, точно желая получше отпечататься в памяти следящего эля.
— Белдо тебе. Наплел. Все это, — произнес он утвердительно, точно лукавый старичок оставил в зрачках у Афанасия визитную карточку.
— Белдо, — подтвердил Афанасий.
— Чушь. Ничего эль. Не видит. Он тупая личинка. Пожирает ее разум и силы. И с каждым днем становится. Сильнее. Если хочешь спасти девушку, ныряй. И не бойся его. Он сам. Тебя. Боится.
— Кто меня боится? Эль? — не поверил Афанасий.
— Они все боятся. Кто не боится. Тот не пугает. Иди — и ныряй! — отрезал Меркурий.
И это был практически единственный случай за всю историю ШНыра, когда Меркурий Сергеевич произнес что-либо с восклицательной интонацией. А в следующую секунду Афанасия развернули за плечи и легонько подтолкнули к пегасне.
И Афанасий пошел. Поначалу он был преисполнен мужества, но чем дальше отходил от Меркурия, тем меньше оставалось в нем решимости. Теперь ему казалось, что он непременно залипнет в болоте, Меркурий — старый маньяк и все на свете идиотизм. И зачем он разоткровенничался? И перед кем? Присохшая ватка на усах — ха! Герой! Сам пускай ныряет!
Афанасий стал оборачиваться, собираясь сердито взглянуть в спину Меркурию, но встречная ветка дала ему подзатыльник, сбив с него шапку. Афанасий от злости сломал ее. Ветка была уже гибкая, наполненная силой весенней жизни, с зеленым ободком на сломе и набухшими почками. Афанасий смотрел на нее, жалобно повисшую на полоске коры, и кусал губы.
Синяя закладка, которую давно уже ждали от него, предназначалась для парня, уже много месяцев боявшегося выходить из дома. Отправляясь утром в университет (он учился на третьем курсе тишайшего философского факультета), он до боли сжимал в ладони газовый баллончик и бесконечно прокручивал в голове отработанный на мешке прямой правой. Мешок висел в коридоре, всем мешал и, когда его задевали, обидчиво отплевывался опилками.
Бедняга довел себя до запущенного психоза. Он ненавидел и боялся всех подряд. Консьержку, которая не могла его запомнить, хотя он жил в подъезде с десяти лет. Контролера в троллейбусе, который мог проверить у него проездной. С проездным все было в порядке — но мало ли что придет в голову человеку, избравшему сомнительную профессию, связанную с проверкой чужих билетов? Недоученному философу мерещилось, что каждый идущий ему навстречу мужчина набросит ему на шею удавку, а всякая шумная компания собралась с единственной целью: избить третьекурсника, который недавно в работе по Канту сделал смелое допущение, что Кант читал Платона в неудачном немецком переводе.
«А вот плевать мне на тебя! Все равно ведь не найду! Никогда синюю с первого раза не нашныришь!» — подумал Афанасий и удивленно остановился.
По этой проскочившей у него мысли «не найду!» он определил, что уже переступил свой страх, и это преисполнило его радостью.
Афанасий должен был нырять на Белом Танце. Широкогрудый и мощный мерин в нырках был безотказен, а в полете настолько плавен, что на нем можно было дремать как на диване. Его огромные крылья красотой уступали лишь крыльям Икара. Да-да, единственное крыло Икара было так прекрасно, что многие забывали, что второго у него нет, и признавали превосходство крыльев Икара над крыльями остальных пегов.
Но, увы, сам Белый Танец совершенства своих крыльев не ценил и полетами интересовался мало. В жизни у него была одна ценность — еда. И как все без исключения люди (и животные), имеющие одну ценность или один дар, Белый Танец достиг в направлении этой ценности исключительных высот. Сочетая в себе несочетаемое, он являлся одновременно и гурманом, и обжорой. Получив утреннюю порцию сена, Танец зарывался в него мордой и бесконечно долго обонял. Ну просто жеманная барышня, которой подарили цветочек. Затем — не менее долго — выбирал губами отдельные травинки и жевал их медленно, с чувством, с толком, с расстановкой.
По мере того как первые травинки достигали желудка, у Белого Танца пробуждался зверский аппетит, и обжора в нем настолько побеждал гурмана, что остаток корма он проглатывал в один момент и начинал просовывать морду в проход и попрошайничать. В такие минуты он был способен сожрать все что угодно, даже кепку или промасленную тряпку, выдернутую из кармана у Кузепыча, а однажды сожрал живого воробья. Это произошло так неожиданно, что никто ничего не понял и только Макс клялся, что не врет, и показывал перья. Ему не верили, но Макс орал с такой убежденностью и так размахивал ручищами, что это сочли правдой, потому что иначе он сокрушил бы пегасню.
В пегасне Афанасий сразу направился к деннику Белого Танца. Тот внимательно посмотрел на его пустые руки и решил Афанасию не радоваться. А то еще порадуешься забесплатно и в следующий раз сухари с сахаром только во сне увидишь.
— Умный! Главное в жизни что? Хавчик! — одобрил Макар, чистивший свою светло-серую кобылку Грозу.
Макар чистил Грозу так часто и достигал такого невероятного результата, что шутили, будто после его чистки муха, пробежав по спине кобылки, оставит жирный след от лапок. Как-то он даже к крыльям полез со скребком, за что получил от Меркурия нагоняй. Летные перья молодых, едва вставших на крыло пегов повредить очень просто. Максимум, что разрешено, — протирать их теплой водой и губкой. Да и то без усердия.
Рядом с Грозой Макар всегда бывал другой — смягчившийся, с сияющими глазами. В обычных же условиях Макара мало кто мог вынести. Он хвастался, дерзил и чуть что зыркал на всех, как мировая революция на классовых врагов.
Видя, как Макар трясется над Грозой, Яра как-то посоветовала: «А ты ее поцелуй!» «Зачем?» — не понял Макар. «Про царевну-лягушку читал? Вдруг и твоя Гроза в кого-нибудь превратится?» — «В Юлю, которая может перелезть через трехметровый забор, не расплескав кофе из пластикового стаканчика!» — брякнула Рина, знавшая, что Макар бегает в город встречаться с ней, и даже не совсем безуспешно, потому что однажды он явился с фонарем под глазом и следами помады на щеке.
Макар на мгновение застыл, а потом разорался и бросил в Рину ведро, из чего она заключила, что какая-то доля истины в ее словах есть. Хотя эту Юлю она видела до того всего один раз, когда та вместе с Родионом вытащила их от берсерков. Особа решительная, хотя решительность можно было проявлять и менее активно.
Афанасий оседлал Белого Танца и вывел его во двор. Мерин взглядом мечтателя посмотрел на небо, где сквозь хмурые тучи проступала единственная звезда, крупно шагнул, как бы мечтая сразу взлететь и снести все преграды на пути к этой звезде, а потом вдруг остановился, развернулся, вздохнул и потащился в пегасню. Его осенила мысль, что можно своровать немного сена у Ланы или Бинта, не отличавшихся драчливым нравом.
Но, увы, Белому Танцу суждено было совершать великие дела. Афанасий прикрикнул на него, заставил протащиться три круга, проскакать, а затем поднял пега на крыло. Громадные крылья распахнулись. Танец взлетел легко, без усилия, но даже в полете грустно косился на пегасню, где стояли другие счастливые пеги, не занятые спасением человечества.
Постепенно Танец начал получать удовольствие от полета и потащил как буксир. Довольно быстро они набрали нужную высоту. Афанасий знал, что уже достаточно, но все равно откладывал момент нырка. Он заставлял Белого Танца подниматься медленно и придерживал его, когда тот ускорялся. Это раздражало пега, и, выражая недовольство, он загребал в полете передними ногами, точно пытался скакать по воздуху.
