О том, чтобы искать синюю закладку, и речи не шло. Афанасий начал слепо нашаривать саперку, но понял, что ищет ее не на том боку. Мозг замкнуло. Любая элементарная задача казалась почти невыполнимой.
Афанасий смотрел на противоположный берег реки, находившийся от него, быть может, всего в двадцати метрах, и ясно осознавал, что если доберется туда, то эль не выдержит близости гряды, пусть даже и не Второй, а Первой, и погибнет.
Афанасий чувствовал, как личинка мечется внутри у Гули, причиняя ей боль, которая отзывалась и в нем, и знал, что все, что сейчас нужно — это пересечь реку. Но это был шаг навстречу невероятному жару. И Афанасий пожалел себя. Отшагнул назад, на какой-то, быть может, сантиметр, но это было уже отступление. Он разрешил себе убегать и дальше пятился и пятился, испытывая перед рекой и Первой Грядой физический, до тошноты, ужас, какой испытывает человек, которому велели выхватить из огня раскаленный брусок металла.
Что-то уперлось ему между лопаток, причиняя боль. В ярости он оглянулся, готовый дать отпор тому, кто мешал ему бежать. За ним стояла красноватая молодая сосна и всем тонким стволом, всеми ветвями и иголками, даже чешуйками коры тянулась к гряде и к тому, что было за грядой.
Афанасий опомнился. Он смотрел на сосну, в которую всего секунду назад ему хотелось вцепиться зубами, и гнев медленно остывал в нем. Он шагнул к сосне и, уткнувшись в нее лбом, всхлипнул.
— Ты лучше меня! Ты туда хочешь, а я… — шепнул он и скорчился от боли, передавшейся ему через Гулю. Бедная Гуля! Что сейчас испытывала она! Испуганная личинка жгла ее и терзала.
И ведь старикашка Белдо знал, что так будет, когда сшивал их руки зеленой нитью. Еще слезки пускал, гадина: «Настоящая любовь! Умрете в один день!»
Афанасий разозлился, а у человека слабого злость — это часто дверь в поступок. Он бросился к Танцу и, подпрыгнув, животом перевалился через седло. Сесть он уже не смог, потому что эль сразу настиг его новой волной боли, ужаса и тошноты.
— Пошел! Пошел же! Иди в реку! — крикнул Афанасий и ударил Танца по боку ладонью.
Мерин несколько удивился. Положение всадника было нестандартным, но все же хлопок ладони чем-то напомнил шенкель. И, помешкав, Танец все же шагнул с берега в реку. Оказавшись передними ногами в воде, мерин опустил морду и стал жадно пить. Разгоряченным пегам пить нельзя. Афанасий колотил его ладонью — но что такое ладонь для такой туши? Афанасия охватило отчаяние.
— Пошел! — снова крикнул он и укусил мокрый бок Танца. Толком у него ничего не получилось, он лишь забил себе шерстью рот и едва не задохнулся.
Все же мерин недовольно дернул боком и, прислушиваясь к своим ощущениям, оторвал морду от воды. Потом сделал еще шаг, и еще. Афанасий понял, что его что-то привлекло на противоположном берегу, и затаился, боясь, что этот интерес погаснет. Он даже примерно понял, что именно заинтересовало Танца — крошечные пятнышки цветов, отсюда казавшихся пухом с сияющими точками.
«Мне страшно!» — подумал Афанасий.
Тихо плача и скуля, он как тряпка болтался в седле Танца и позволял нести себя через реку. Танец медленно брел по мелководью. Афанасий ощущал, как ходят его лопатки и подрагивает седло. Потом мерин зашел глубже, где уже не доставал дна, и поплыл. Афанасий оказался под водой. Быстрое течение играло его волосами. Изредка он задирал голову, чтобы дышать, и ничего другого уже не знал и ни о чем не думал. Ни о Гуле, ни о двушке, ни о себе. Он весь сжался до размеров своей муки, до крошечного такого огонька.
У противоположного берега на Афанасия нахлынули еще две волны боли, последняя из которых была особенно острой. Его скорчило и резкой мышечной судорогой перебросило через седло вперед головой. Афанасий заскользил, стараясь удержаться чем угодно — ногтями, зубами, коленями, но не удержался и соскользнул. Он был уверен, что утонет, потому что плыть сейчас не мог, но не утонул. Он лежал на спине, на мелководье, в полуметре от берега, и смотрел в небо.
Внутри у него был покой. Он чувствовал, что эль умер. Его дряблое тело неведомым образом распалось, рассосалось… Гуля свободна. На миг Афанасий увидел лицо Гули. Она лежала на ковре у себя в комнате, привалившись боком к двери, чтобы не могла войти рвущаяся снаружи мама. Лежала и, как он в небо, смотрела на потолок, где нежно желтело пятно от протекших соседей. И ей было хорошо.
Танец вышел на берег, нежно склонился над цветами, точно желая полюбоваться ими, и… сожрал самый красивый цветок. В нем опять проснулся гурман.
Глава двенадцатая
Ремонт любви и кораблей
Корабли тонут не сразу. Вначале дают мелкую течь. И люди хамеют не сразу — вначале позволяют себе робкие хамские вылазки. И любовь исчезает не сразу — вначале где-то возникает мелкая поломка. Поэтому нужно ремонтировать любовь при первой трещине, или ремонт выйдет очень дорогим.
Из нырка Афанасий вернулся пустым. Он хотел поскорее увидеть Гулю, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. В Москву он отправился вместе с Улом. Улу поручили проверить зарядную закладку на «Краснопресненской». «Зарядка», спрятанная в ограде зоопарка, разладилась и барахлила. На прошлой неделе вместо того, чтобы наполнить энергией нерпь Рузи, она окончательно ее разрядила. Хотя Рузя — это Рузя. Недаром про него говорили, что он способен сломать даже то, что сломать вообще нереально, например цельносварную кувалду.
В Москву Ул с Афанасием ехали на электричке. Был тот час дня, когда в город составы идут полупустыми. Напротив них помещался дядечка в модной шапочке «халти», на которой сбоку болтался забытый ценник. По непонятной причине Ул и Афанасий показались ему достойными доверия, и он стал ругать свою жену. Говорил, что у нее не все дома. Она способна пойти на пять минут в аптеку за зеленкой и вернуться домой через неделю, потому что по дороге в аптеку ей придет в голову, что зеленка делается в Перми и там она, значит, дешевле. По этой причине ее супруг совсем издергался, не зная, какая гениальная мысль осенит его благоверную в следующую секунду и где она в результате этой мысли окажется.
Ул с Афанасием слушали с интересом. Один примерял на место этой жены Яру, а другой — Гулю. Улу не верилось, что Яра будет так бегать, а вот Афанасий испытывал беспокойство, хотя, конечно, шапочка «халти» могла и преувеличить. Например, из рассказа шапочки следовало, что как жена она еще терпима. Умела ставить чайник и знала, что картошка при разрезании не должна быть синей и иметь цветные прожилки.
Когда мужик замолчал, Афанасий в утешение рассказал ему историю о парне, которого бросила девушка. Парень уехал за город и скорее для самоуспокоения, чем по призванию, устроился гравировать таблички на кладбище. И вот года два спустя бывшая девушка приехала хоронить дальнего родственника, вышла из автобуса и чудом не получила разрыв сердца. Перед ней тянулся целый рекламный ряд — лучшие работы гранитной мастерской. Кресты, надгробия, плиты — многие десятки самых реалистичных образцов. И на каждом памятнике были ее фотография, фамилия и имя.
За пару станций до конечной дядька вышел. Афанасий смотрел, как он, чем-то похожий на упитанного кенгуру, упрыгивает по перрону.
— Толстый он… На Ганича чем-то похож.
Ул с ним не согласился:
— Ганич не толстый. У него под свитером сумка-напузник. Он тырит туда чайные ложки, зубочистки, сырки из магазина.
— Клептоман?
— Борец с монополиями. Все магазины и кафе принадлежат монополиям. А Ганич с ними борется.
— Он же жмот!
— А кто мешает жмоту быть борцом с монополиями? Это тот вариант, когда одной сигаретой убиваешь сразу двух лошадей. Все, приехали!
Вскоре они были на «Краснопресненской» и занялись закладкой. Ул работал с азартом, закусив нижнюю губу. Раскручивал ржавую проволоку, которой невзрачная, похожая на серый камень закладка крепилась к столбу ограды. Афанасий переминался с ноги на ногу, ныл и мерз. Ул терпел его до момента, пока плоскогубцами не прихватил себе палец.
