ПЁТР (как бы про себя): Вы не понимаете простой вещи. Как Шестов отлично сказал про это: человечество помешалось на идее разумного понимания. Вот Максим и Фёдор… Ну, между нами, люди глупые…
МОТИН (саркастически): Да, не может быть!
ПЁТР: …и ничуть не более необыкновенные, чем мы. Но как ни странно они выбрались из этого мира невыносимой обыденщины… Как бы с чёрного хода. И вот…
ВАСИЛИЙ: Пётр, ты заткнись, пока не поздно.
САМОЙЛОВ: Вовик, передай там колбасу, если осталась.
ЖИТОЙ: Ну и колбаса сегодня. Я прямо не знаю, что такое. Ел бы да ел!
ВАСИЛИЙ: Сам ты, Пётр, хоть и лотофаг, помешался на идее разумного понимания. Хреновый дзен-буддизм получается, его так размусолить можно.
ПЁТР: А ты попробуй объясни про Максима!
ВАСИЛИЙ: Ты, видно, просто пьян. А Максим и Фёдор — неизвестные герои, необъяснимые.
ЖИТОЙ: Мать честная! Да мы же ещё портвейн не допили!!! Василий, у тебя ещё бутылка оставалась!
ВАСИЛИЙ: Точно! Возьми там, в полиэтиленовом мешке.
САМОЙЛОВ: Пётр, куда бы Вовика девать?
ПЁТР: Вон у меня под кроватью спальный мешок. Положи его у окна.
МОТИН: Ещё бы тут не отрубиться, когда весь вечер тебе мозги дрочат про этих Максима и Фёдора. Я удивляюсь, как это мы все не отрубились. Если бы хоть путём рассказать мог, а то танки какие-то, коаны. А что такое «Моногатари»?
ЖИТОЙ: Эх, ребята! Давайте выпьем, наконец, спокойно!
(разливает).
САМОЙЛОВ: Во, тихо! Это Маккартни?
ПЁТР: Да, вроде.
САМОЙЛОВ: Тихо! Давай послушаем.
(Прослушивают плёнку до конца, притоптывая ногами. Самойлов подпевает).
МОТИН: Давай ещё чего-нибудь… Таня Иванова у тебя есть?
ПЁТР: Нет.
ЖИТОЙ: Эх, жаль! Вот под неё пить, я вам скажу…
ВАСИЛИЙ: Под неё только водку.
ЖИТОЙ: Так, сейчас сколько? Эх, зараза — десятый час! Ладно. Всё равно портвейн кончился — надо сложиться и в ресторан!
(Все кроме спящего Вовика и Самойлова, выгребают последние деньги, Житой бежит в ресторан. Мотин ставит на магнитофон новую плёнку наобум).
МОТИН: Это что такое?
ПЁТР: Эллингтон.
МОТИН: Ты что его маринуешь, что ли?
(Пауза. Некоторое время в ожидании Житого приходится слушать Эллингтона. У всех добрый, расслабленный вид).
ВАСИЛИЙ (Мотину): Ну, нарисовал что-нибудь?
МОТИН: Да так… Времени нет…
ВАСИЛИЙ: А у кого оно есть? Всё равно ждать нечего. Тысячи от Блока не будет.
МОТИН (серьёзно): Я жду, когда вырастет сын.
ВАСИЛИЙ: А… Сколько ему сейчас?
МОТИН: Года два.
ВАСИЛИЙ: Года два! Ты что, не знаешь точно?
МОТИН: Два года! Ничего я не жду!
ВАСИЛИЙ: Невозможно, чтобы атеист ничего не ждал. Все мы ждём, когда кончится это проклятое настоящее и начнётся новое. Были в школе — ждали когда кончим. В институте тоже ждали, мечтали, как бы поскорее отучиться. Теперь ждём, когда сын вырастет, а и того пуще — когда на пенсию выйдем. И самые счастливые — все торопят будущее. Не ужасно ли? Скорее, скорее пережить это, а потом другое, а потом — потом ведь смерть, по-вашему? Будто пловец изо всех сил плывёт, плывёт как можно быстрее, не обращая ни на что внимания, плывёт к цели. А плывёт он — что сам прекрасно знает — к водовороту. И этому пловцу предлагается быть оптимистом.
ПЁТР: Но спасительное недумание о смерти.
ВАСИЛИЙ: От чего спасительное? Ещё спасительнее тогда сумасшествие. Чего мы опять из пустого в порожнее переливать будем? Слышал я — «жизнь — самоцель», «лучше и умнее жизни ничего не придумаешь!» Чего же вы все ждёте?
ПЁТР: Чего это Житого долго нет?
МОТИН: Господи! Как мне всё надоело!
(Пауза. Мотин задрёмывает).
ПЁТР: Го Си писал: в те дни, когда мой отец брался за кисть, он непременно садился у светлого окна за чистый стол, зажигал благовония, брал лучшую кисть и превосходную тушь, мыл руки, чистил тушечницу. Словно встречал большого гостя. Дух его был чист, мысли сосредоточены. Потом начинал работать. Или художник Возрождения — он два дня постился, потом только после долгой молитвы, прогнав всех из дома, подождав, когда пыль осядет, брался за кисть. Вот Мотину хочется только так. Между прочим про Го Си мне рассказал Максим. Ну, знаешь, в какой обстановке: в их засранной комнате, в руке никогда не мытый стакан с такой же травиловкой, которую мы сейчас пьём. Для чего нужна была эта древняя чистота? Чтобы внешне не отвлекало. А мы, может, достигли сосредоточенности? Что и внешне не важно? У Ахматовой вспомнил что-то такое: «Когда б вы знали, из какой-же грязи стихи растут, не ведая стыда…»
(Василий не выдержав, смеётся).
ПЁТР: Ты чего?
ВАСИЛИЙ: Достиг он!
(смеётся).
ПЁТР: А чего?
ВАСИЛИЙ: Ничего. Ты всё верно говоришь, Пётр, дай я тебя поцелую. Ты фаустовский человек, Пётр, фаустовский. Что-то я про Фауста хотел… Да! Это Максим тебе рассказал про Го Си?
ПЁТР: Ну?
ВАСИЛИЙ: А откуда он знает? Откуда ему знать?
ПЁТР: Знает и всё тут.
(Пауза).
САМОЙЛОВ: Пётр, я полежу на кровати до Житого?
ПЁТР: Давай.
ВАСИЛИЙ (неожиданно пьяно): Хочешь, Пётр, я тебе скажу, кто Пужатого убил.
ПЁТР: Не ты ли уж?
ВАСИЛИЙ: Я? Да нет, не я. Максим убил.
ПЁТР (смеясь): А ты, брат Карамазов, научил убить?
ВАСИЛИЙ: Вот почему Кобота не забрали? Ведь очевидно, что надо забрать. Почему?
ПЁТР: Ну почему?
ВАСИЛИЙ: А ты что, не замечал за Максимом ничего странного? Я ещё в самом начале заметил, когда Кобот только вселился. Помню, заходит он раз, про уборку что-то говорит, что давайте графики вывешивать, кто когда пол моет, а потом спрашивает Максима: «А ты где работаешь?» Максим, вижу, рассердился, говорит ему: «А ты где работаешь?» «В МЕХАНОБРЕ». «Ну так и сиди в своём МЕХАНОБРЕ».
ПЁТР: Ну и правильно ответил.
ВАСИЛИЙ: Всё правильно, дзен — дзеном, а я думаю — действительно, где это он так работает, что деньги есть каждый день пить?
ПЁТР: Ой, да сколько можно про это? Причём здесь Кобот?
ВАСИЛИЙ: Кобот ни причём, а вот откуда они с Фёдором могли в Японию поехать? Или вот такую вещь возьми: сколько лет Фёдору? Лет сорок от силы. Ну, положим, родился он до войны, да хоть в двадцатых годах. Так как же он мог быть связан с подпольщиками ещё до революции?!!!
ПЁТР: Василий, ты что? Ты всё так прямо, оказывается, и понимаешь?
ВАСИЛИЙ: Ладно, положим — это ладно… Но в Японии они точно были. Ну не перебивай меня, мне самому разобраться надо. Короче я вскоре… Ну не вскоре, а сейчас вот… Догадался, что с Максимом в явной форме произошло то, что со многими из нас происходит незаметно. Максим уступил свою душу дьяволу. Не знаю, когда и почему, скорее всего быстро и необдуманно, как всё важное в нашей жизни — бац! Бац! — посмотрим, что получится? Как вчера пил, так и сегодня пьёт.
ПЁТР: Да откуда, почему…
ВАСИЛИЙ: По кочану! Не перебивай, просил. А может он вообще не понял, что получает, а что отдаёт? Проснулся на утро, дьявол ждёт приказаний: «Что тебе, Максим, угодно?» — «Да вроде ничего не угодно. А нет, закурить хочу.» — «На, пожалуйста, закури. Может, пивку?» — «А что и пивку можешь достать? Ну, сбегай.» Вот, так может, за папиросу и кружку пива Максим отдал душу. Впрочем, бывает, что и очень умные люди отдают её, ради красного словца. Ну, конечно, дьявола так не устраивает, получается, что и сделки никакой не было. Ведь зло и потеря души — когда дьявол может действовать через человека. Понятно? Сам факт договора ерунда, главное — дела, свершённые человеком, вследствие этого договора, понял? Дьявол готов и без договора помогать, лишь бы помогать — человек и так потерял душу.
ПЁТР: Зло есть наказание самого себя.
МОТИН (приподнимая голову со стола): Всё в мире грязь, дерьмо и блевотина, только живопись вечна.
(Опускает голову на стол).
ВАСИЛИЙ: А? Да. Так вот, задача дьявола — дать Максиму понятие о пути зла.
ПЁТР: Это всё хорошо, но откуда, почему?
ЖИТОЙ (появляясь в дверях, поёт): А потому что водочка… Как трудно пьются первые сто грамм!
