— Держи эту игрушку, червь! Не расчистишь для себя места, сам себя накажешь.
И протягивает мне стальную косу — дескать, коси, головешки, секи их поганые. А те и впрямь — из-под ног моих уже лезут, встать негде — переминаюсь, поджимаю то одну ногу, то другую.
— Нет, сволочь, — говорю, — себе оставь, на смертный час. Хоть и бессмертный ты кощей, а конец тебе придёт… дождёшься.
И оскользнулся я на чьей-то башке бестолковой, упал, свернул три или четыре шеи кому-то. Но не дали мне подняться уцелевшие, зудящие завистью — зубами рвать начали, тянуть каждая голова к себе. И так их густо стало, что все тело изгрызли — куски мяса вырывали своими зубами, глотали, фыркали, отплевывались и снова вонзали зубы. Орал я, матерился, визжал свиным визгом, отбрыкивался ногами изглоданными, отбивался руками обгрызенными… и не мог отбиться. Так и обожрали до скелета, за кости принялись — только хруст стоит. А дьявол-хранитель вокруг похаживает да косой помахивает — срубленные головы летят, кровь фонтанами брызжет… нет, не хочу и вспоминать об этой бойне. Не хочу и не могу.
А потом, когда этих сволочей снова вороны исклевали в капусту да змеи с червями изгрызли изнутри, прикатило железное чудище-комбайн и всех нас закатало в адский асфальт, притрамбовало. Все до последней точки претерпел, все превозмог — а куда денешься! Боль и муки невыносимые, да только смерти в аду нету, терпи, грешник проклятый, ты тут не у Христа за пазухой, а у сатанаила под копытом — при жизни ближних своих копытил, теперь тебя сатанят — не обессудь, всё честь по чести.
А потом темень, мрак, страх, тревоги необъяснимые. И сатанинский жар изнизу. И до того печет, что из последних сил наверх рвешься, черепом каменный асфальт таранишь-пробиваешь — кто башкой стены каменные не прошибал, тот этой боли не поймет. Долго длилась мука. Но прошиб я камень, прорвался к свету, пророс, вобрал в легкие воздуха черного, ядовитого. Передохнул миг. И узрел перед носом своим змею с разинутой пастью и дрожащим раздвоенным языком. И почуял, как в макушку вонзились когти черного зубастого ворона. А по шее поползли вверх черви и жуки, чтобы заползти в уши, рот, нос. И понял я, что испытывали несчастные, и сам возжелал, чтобы кто-нибудь срубил мою голову косой. Ох, горе горькое!
— Ну, где же ты, гад ползучий, сатанинское отродье! — завопил я на весь мир. — Где ты, дьявол-хранитель долбанный!!!
А он тут как тут — копытом мне в нос, так, что из глаз кровь брызнула. И шипит ехидно:
— Ты ведь, ублюдок, тоже таким грехом грешил? Помучайся хоть малость!
— Каким?! — ору я.
А черви выгрызают внутренности, уже до мозга добрались, заползают в лобные доли, в виски. А змея жалит беспрестанно. А жуки по пищеводу в брюхо ползут, кусают, грызут. А ворон рвет кожу — лоскут за лоскутом.
Нет мочи терпеть.
— Хотел все знать, червь, вот и знай! — зашипел вновь дьявол. — Это триста восемнадцатый круг первого уровня, седьмого порядка, тридцать четвертой степени… если перевести на ваш первобытный земной язык. Здесь парятся те подонки, что в земной своей жизни косо поглядели на желающих им добра, понял?!
— И всего лишь?! — не поверил я. — Да разве ж так можно?! Разве ж это грех, косо поглядеть?! Нет, врешь ты все, образина подлая!
Дьявол снова саданул мне в рожу копытом, да еще посильнее. чем прежде — аж переносица в затылок вошла и мозги наружу потекли.
— Греха нету, чего пустые слова мелешь, червь, — отозвался на мой вопрос мой мучитель-хранитель, а вот зло они умножили. Каждый косой взгляд, каждая мысль дурная, по вашим дикарским меркам дурная, они зло умножают и отдают носителей их в наш мир зла — ты же помнишь, ублюдок, зло притягивает зло! зло порождает зло! зло большое впитывает в себя зло меньшее и умножается тем, становится необъятным злом, океаном зла. Терпи, гнида!
— Не могу! — закричал я.
— Тогда закрой глаза!
— Не-е-ет!!!
— Ты хочешь видеть и дальше?
— Да-а-а! — закричал я.
Я помнил напутствие того дошлого мужика. Я знал, что выход из ада есть — надо только не вершить недоброго и не отворачиваться. И все! И вот именно поэтому я вопил:
— Да! Да-а!! Да-а-а!!!
— Ладно, — согласился дьявол-хранитель.
А змеи уже заползли внутрь меня через нос и рот. Скорпионы копошились в моих ранах. Ворон выдрал оба глаза, язык, гортань. Близилось полное умерщвление моего бессмертного трупа.
И тогда дьявол-хранитель вонзил мне в глазницы страшные кривые когти свои, потянул наверх, рванул… и с треском, грохотом, криком выдрал меня из каменного адского асфальта, тряханул так, что все змеи, жуки, черви, скорпионы и прочая мразь из меня высыпались и разбежались
И рявкнул в лицо мое:
— Восстань, урод, и виждь, и внемли!
С еще большей силой обрушилось на меня сверхъестественное и необъяснимое. Вновь я стоял на пирамиде, а может, висел на кончике исполинской иглы, и видел всю непомерную преисподнюю вселенную. И нарастало мясо на кости мои, и затягивались раны телесные. Но боль душевная была невыносимой, ибо боль познания — сильнейшая боль. Я уже не верил, что когда-нибудь вырвусь из ада — они просто не могли, не имели права меня выпускать с такими познаниями. И не выпустят! Лишь злое, нечеловеческое упрямство заставляло меня стоять на своем. Я смотрел вперед и вдаль, не мигая, не отворачиваясь, обливаясь от боли кровавыми слезами. И виждь, и внемли…
— Так где же и как сидят те гады, что свершили что- то на самом деле злое?! — спросил я, хрипя и задыхаясь, у моего дьявола-хранителя.
— Везде! — ответил он. — Им нет выхода. И они везде.
— Не понимаю, — признался я.
— Ты — червь, тебе и не понять этого никогда. Гляди!
Из безумной вселенной вырвался еще один сияющий, прозрачный шар — наплыл, раздавил, впитал в свою утробу. И оказался я в каком-то каземате средневековом. Каких только орудий пыток не висело по стенам и не лежало по столам и на полу: крючья, щипцы, клещи, буравчики, наборы игл, пилы, стамески, ножи… От одного вида этих инструментов становилось не по себе.
В огромном железном кресле на железных иглах сидел голый мужик — корчился, вопил, закатывал глаза. Другой голый волосатый скот пытал первого и истерически хохотал от непонятного вожделения.
— Чего это они?! — не понял я.
На этот раз мой спутник и проводник объяснил сразу:
— При жизни на земле они были просто недоброжелателями. Они ничего реально плохого не сделали друг другу, но каждый мысленно желал другому, чтобы с тем что-то случилось, чтоб ему пришлось туго. Вот эти два дружка и попали к нам, мы им даем возможность на деле воплотить свои мечтания: сутки один гад пытает другого, потом все меняется, и второй начинает пытать первого — они распаляются все больше, становятся с каждой сменой все злобнее и изобретательней в своих пытках, они страшно мстят… сами себе! — дьявол-хранитель расхохотался.
Волосатый в это время выдрал последний зуб у сидящего, взял пилу с кривыми зубьями и начал отпиливать руку. Привязанный истерически визжал и брызгал слюной.
Здесь не будет конца. Я сразу это понял. Ни один из них не уступит другому. Они озверели, они мстят вдесятеро за каждую перенесенную ранее пытку, они сами умножают зло — а значит, выхода никогда не будет, они будут вечно притянуты магнитом зла. Нет! Я не мог равнодушно смотреть на этих скотов!
— Прекратите! — закричал я.
Волосатый обернулся на миг, осклабился. Но тут же принялся отпиливать другую руку. Он спешил, он хотел за свою смену доставить врагу как можно больше неприятностей.
— Прекрати, скотина! — я вцепился руками в горло волосатому. — Надо только один раз перетерпеть, не пытать, простить своему мучителю — и цепь прервется!; Прекрати-и!!
Он отбросил меня, ударил пилой по ребрам. И принялся отпиливать сидящему ногу. Это был какой-то сумасшедший дом. Неужто в этом круге тоже сидят тысячи, миллионы?
Не успел я так подумать, как дьявол мой расхохотался и меня будто бы приподняло над камерой пыток. И я увидел миллиарды подобных ячеек, где всеми видами возможных пыток пытали друг друга миллиарды мужчин и женщин. Это был ужасный круг ада.
