молотками для пэл-мэл1, и все это выглядело несерьезно; вероятно, две девочки постарше
пытались объяснить младшим тонкости игры. Нечеткое пятнышко косичек и розовых,
развевающихся платьиц, они перекликались и смеялись, и изредка доносился взрослый
голос, наверное, гувернантки, скрытой от моих глаз низким пологом деревьев.
Задачки мои без присмотра лежали на столе, а я наблюдал за игрой девочек, и
вдруг, как будто почувствовав чужой взгляд, одна из них, примерно моего возраста,
подняла голову, увидела в окне меня, и наши глаза встретились.
Я с трудом сглотнул, потом нерешительно поднял руку и помахал. К моему
удивлению, она в ответ улыбнулась. А потом позвала сестер, которые собрались в кружок,
все четверо, заинтересованно вытянули шеи и, прикрывая рукой от солнца глаза, стали
смотреть на окно, у которого я стоял, как экспонат в музее, разве что подвижный экспонат
— машущий рукой и краснеющий от смущения — и в тот миг я ощутил мягкое, теплое
сияние, которое, должно быть, и называется дружбой.
Не прошло и минуты, как из-под шатра деревьев явилась их гувернантка, глянула
сердито на мое окно, причем с таким видом, что у меня не осталось сомнений, что она обо
мне думает — будто я безнравственный или еще того хуже — и увела девочек прочь.
1 Пэл-мэл — старинная игра в шары, вроде крокета. (Здесь и далее, если не оговорено особо, примечания
переводчика).
Взгляд, которым одарила меня гувернантка, я встречал и раньше, и потом, и на
площади, и на лугах за нашим домом. Помните, как мои нянюшки уводили меня от
несчастных бедолаг? Выходит, что другие гувернантки защищают своих детей от меня. Я
никогда не задумывался почему. Я не задавался этим вопросом, потому что… я не знаю…
наверное, потому что не было повода сомневаться; и вот этот случай был то же самое, я не
видел разницы.
2
Когда мне было шесть лет, Эдит подарила мне набор глаженой одежды и пару
туфель с серебряными пряжками. Я вышел из-за ширмы, одетый в новые туфли, жилет и
жакет, и Эдит позвала одну из горничных, и та сказала, что я вылитый отец, но это,
конечно, была выдумка. Потом на меня пришли глянуть родители, и я могу поклясться,
что у отца затуманились от слез глаза, а мама не стала притворяться и просто
расплакалась тут же в детской и все взмахивала рукой, пока Эдит не подала ей платок.
В тот миг я почувствовал себя взрослым и ученым, и даже снова ощутил, как у
меня разгораются щеки. Я поймал себя на том, что думаю, что девочки Доусон сочли бы
меня в этом наряде за джентльмена. Я часто вспоминал о них. Иногда видел в окно, как
они бегают в саду или с фасадной стороны усаживаются в экипажи. Однажды мне
показалось, что одна из них украдкой глянула на меня, но если и глянула, то не
улыбнулась и не помахала, а просто повторила взгляд своей гувернантки, как будто
неодобрение в мой адрес передавалось из рук в руки, как тайное знание.
В общем, с одной стороны от нас жили Доусоны; эти ненадежные, с косичками,
ускользающие Доусоны. А с другой стороны жили Барретты. У них было восемь детей в
семье, мальчики и девочки, хотя я редко их видел; как и с Доусонами, мое общение с
ними ограничивалось тем, что я видел, как они садятся в кареты или гуляют неподалеку
на лужайке. Но в один прекрасный день, незадолго до моего восьмого дня рождения, я
гулял в саду, лазая вдоль оград и выковыривая палкой раскрошившиеся красные кирпичи
из высокой садовой стены. Иногда я останавливался и переворачивал палкой камни,
чтобы проверить, что за насекомые торопливо ринутся из-под них — мокрицы,
сороконожки, черви, которые извивались и вытягивали свои длинные тела — и наконец я
добрался до калитки, ведущей в проход между нашим домом и домом Барреттов.
Тяжелые ворота были заперты на огромный ржавый замок, выглядевший так, будто
его не открывали несколько лет, и я некоторое время рассматривал его, а потом взвесил на
ладони; и вдруг услышал тихий, настойчивый мальчишеский голос.
- Эй, ты. Это правда, то, что говорят о твоем отце?
Он подошел с другой стороны ворот, но мне понадобилось несколько секунд,
чтобы понять это — секунд, в продолжение которых я стоял потрясенный и едва не
мертвый от страха. А потом я чуть не выскочил из собственной кожи, потому что в
отверстии, в двери, я увидел немигающий глаз, наблюдавший за мной. И снова услышал
вопрос.
- Говори, а то меня застукают в любую минуту. Это правда, то, что говорят о твоем
отце?
Немного успокоенный, я нагнулся к отверстию и заглянул туда.
- Кто тут? — спросил я.
- Это я, Том, твой сосед.
Я знал, что Том был самым младшим в семье, примерно моих лет. Я услышал, что
кто-то зовет его.
- Кто ты? — спросил он. — В смысле, как тебя зовут?
- Хэйтем, — ответил я и подумал, что вот бы Том стал моим другом. По крайней
мере, глаз у него был доброжелательный.
- Странное имя.
- Арабское. Оно означает: «молодой орел».
- Ничего, подходящее.
- Откуда ты знаешь, что «подходящее»?
- Ну, не знаю. Так как-то. А живешь только ты?
- С сестрой, — торопливо пояснил я. — И с мамой и с отцом.
- Не большая семья.
Я кивнул.
- Ну, говори, — настаивал он. — Правда или нет? Твой отец правда такой, как
говорят? Только не вздумай врать. Я по глазам вижу, что знаешь. И сразу увижу, что
врешь.
- Я и не думал врать. Просто я не знаю, что о нем говорят, и кто такие эти
«говорят».
И в то же время я осознал странную и не совсем приятную вещь: что где-то там
существует понятие «нормальности», и что мы, семья Кенуэев, в это понятие не входим.
Должно быть, обладатель доброжелательного глаза что-то расслышал в моем тоне,
потому что он поспешил добавить:
- Ты извини, если что не так. Но мне просто интересно. Понимаешь, ходят слухи, и
ужасно интересно, правда они или нет.
- Что за слухи?
- Ты подумаешь, что это глупости.
Я бесстрашно приблизился к отверстию, глянул на Тома, глаз в глаз, и спросил:
- Это ты о чем?
Он моргнул.
- Говорят, что раньше он был… ээ…
Тут за его спиной раздался шум, и я услышал сердитый мужской голос, звавший
его по имени:
- Томас!
Он отпрянул назад.
- Тьфу ты! — прошептал он второпях. — Я пойду, меня зовут. Надеюсь, еще
встретимся?
И он убежал, а я остался и стал думать, что же он имел в виду? Какие слухи? И что
это за люди, которые обсуждают нас и нашу «не большую» семью?
И еще я вспомнил, что надо бы поторопиться. Был почти уже полдень, а в это
время у меня занятия с оружием.
7 декабря 1735 года
1
Я чувствую себя потерянным, как будто застрял в чистилище и ожидаю решения
своей судьбы. Взрослые вокруг меня что-то возбужденно обсуждают. Их лица напряжены,
дамы плачут. Костры, конечно, горят повсюду, но дом опустел, если не считать нас и того
имущества, которое мы спасли из горевшего особняка, и все время чувствуется холод. На
улице пошел снег, в доме горе, и все это пробирает до мозга костей.
Возобновив от нечего делать мой дневник, я надеялся добраться до давнишних
событий моей жизни, но кажется, что описывать придется дольше, чем я вначале думал, и,
конечно, происходят и другие важные дела, которые заслуживают внимания. Похороны.
Эдит, сегодня.
- Вы готовы, мастер Хэйтем? — спросила Бетти — лоб ее был наморщен, глаза
