Первая кровь
Он сплюнул и одной рукой поманил меня к себе, а в другой у него вертелся нож.
- Давай, ассасин, — подначивал он. — Посмотрим, каков ты в первой схватке.
Увидишь, как все это на деле. Давай, малыш. Будь мужчиной.
Он думал разозлить меня, но я, наоборот, лишь стал внимательнее. Он нужен мне
живым. Я должен поговорить с ним.
Я впрыгнул через корягу на опушку и чуть неловко размахнулся, чтобы оттеснить
его и принять стойку, прежде чем он ответит. Несколько мгновений мы кружили друг
возле друга и выжидали момент для новой атаки. Я нарушил это затишье: сделал выпад,
резанул и отступил для защиты.
На секунду ему показалось, что я промахнулся. Потом он сообразил, что по щеке у
него стекает кровь, он тронул лицо рукой, и глаза его удивленно расширились. Первая моя
кровь.
- Ты недооценил меня, — сказал я.
Улыбка его стала натянутой.
- Второго раза не будет.
- Будет, — ответил я и снова пошел вперед: сделал финт влево и перевел атаку
вправо, когда его корпус уже брал защиту с ненужной стороны.
На его свободной руке появилась рана. Кровь запачкала его разорванный рукав и
стала капать на землю, ярко-красная на зеленовато-бурой хвое.
- Я сильнее, чем ты думал, — сказал я. — Все, что ты видишь впереди — это
смерть…
Оливер Боуден
Покинутый
Перевод с английского и общая редакция русского текста (v. 01) — Астроном,
2013 год.
Перевод выполнен по первому изданию книги
Assassin’s Creed®: Forsaken,
опубликованному Penguin Books в 2012 году.
Правообладатель английского оригинала Ubisoft Entertainment, © 2012.
Пролог
Я никогда не знал его. По-настоящему. Я думал, что знаю, но только пока не
прочел его дневник — вот тогда я понял, что вообще не знал его. А теперь уже поздно.
Слишком поздно, чтобы сказать, что неверно судил о нем. Слишком поздно, чтобы
сказать, что я прошу у него прощения.
Страницы из дневника Хэйтема Э. Кенуэя
Часть I
1735 год
6 декабря 1735 года
1
Два дня назад я должен был отпраздновать свой десятый день рождения, у нас
дома, на площади Королевы Анны. Но день рождения остался неотмеченным, праздников
нет, одни похороны, а наш сгоревший дом стоит теперь как почерневший гнилой зуб
среди высоких, белого кирпича, особняков на площади Королевы Анны.
В настоящее время мы перебрались в один из собственных отцовских домов в
Блумсбери. Это хороший дом, и хотя семья теперь разгромлена, а наша жизнь разорвалась
на куски, все-таки есть что-то, чему мы должны быть по крайней мере благодарными.
Здесь мы и останемся, потрясенные и неприкаянные — как тени в чистилище — пока не
определится наше будущее.
Пожар поглотил мои дневники, поэтому я начинаю их заново. А значит, я должен,
вероятно, начать с моего имени — Хэйтем — имеющего арабское происхождение и
данного английскому мальчику, родившемуся в Лондоне и от рождения до недавних дней
жившему идиллической жизнью, в полном отдалении от всей мерзкой грязи,
существующей где-нибудь в других частях города. С площади Королевы Анны нам были
видны туман и дым, висевшие над рекой, и как и всех остальных, нас донимала вонь,
которую я описал бы как «мокрая лошадь», но нам не было нужды перешагивать через
зловонные потоки, состоявшие из отбросов от кожевенных заводов, мясных боен и
испражнений животных и людей. Тошнотворные потоки сточных вод, разносившие
болезни: дизентерию, холеру, брюшной тиф…
- Надо закрываться, мастер Хэйтем. Или подхватите заразу.
Когда мы прогуливались по паркам до Хемпстеда, моя няня должна была вести
меня подальше от бедных горемык, измученных кашлем, и прикрывала мне глаза рукой,
чтобы я не видел уродливых детей. Думаю, это оттого, что с болезнью не поспоришь, ее
не подкупишь и не обратишь против нее оружие, она не признает ни богатства, ни
положения. Это неумолимый враг.
И конечно, нападает она без предупреждения. Так что каждый вечер у меня искали
признаки кори или оспы, а потом сообщали о моем хорошем здоровье маме, приходившей
поцеловать меня перед сном. Я, видите ли, был одним из счастливчиков, у которого есть
мама, целующая его перед сном, и такой же отец; они любили меня и мою сводную сестру
Дженни, они рассказывали мне о богатых и бедных; они привили мне благожелательность
и заставляли меня всегда думать о других; и они нанимали наставников и нянек, чтобы те
воспитывали и учили меня, чтобы я вырос человеком достойным и полезным обществу.
Один из счастливчиков. Не то что дети, вынужденные работать на полях или на фабриках
или в рудниках.
Временами я думал, а есть ли у них друзья, у тех, других детей? И если есть, то —
хотя я и знал, что не стоит завидовать их жизни, потому что моя гораздо удобнее — я
завидовал бы им в одном: в том, что у них есть друзья. У меня самого друзей не было, не
было ни братьев, ни сестер, близких мне по возрасту, а завести друзей я, в общем-то,
стеснялся. Кроме того, была еще одна трудность: нечто, случившееся, когда мне
исполнилось всего пять лет.
Это произошло во второй половине дня. Особняки на площади Королевы Анны
были построены вплотную друг к другу, так что мы частенько видели наших соседей либо
на самой площади, либо на задних двориках. Рядом с нами жила семья, в которой было
четыре девочки, две из них примерно моего возраста. Они часами играли в своем саду в
скакалки и в жмурки, и я невольно слышал их, когда сидел в классной комнате под
бдительным оком моего наставника — старого мистера Файлинга, у которого были
кустистые седые брови и привычка колупать в носу, внимательно изучая то, что он
выкопал из глубин своих ноздрей, а потом незаметно съедая все это.
В тот день старый мистер Файлинг вышел из комнаты, и я подождал, пока стихнут
его шаги, а потом оторвался от своих задачек, подошел к окну и выглянул во двор
соседского особняка.
Это было семейство Доусонов. Мистер Доусон был членом парламента, так
говорил мой отец, едва сдерживая сердитый взгляд. У них был сад за высокой стеной, и
несмотря на пышно зеленевшие кусты и деревья, некоторые участки просматривались из
окна классной комнаты, так что я увидал гуляющих девочек Доусон. Они для
разнообразия играли в классики и процарапывали импровизированную разметку
