утомлены. В течение многих лет — это длилось столько, сколько могла вместить моя
память — она помогала Эдит. Теперь она осиротела, как и я.
- Да, — ответил я, одетый, по обыкновению, в костюм и, по сегодняшнему случаю,
в черный галстук. Эдит была на свете одна-одинешенька, вот почему только оставшиеся в
живых Кенуэи с домочадцами собрались в людской на поминки — с ветчиной, элем и
кексом. Когда все было съедено, рабочие из похоронной компании, уже изрядно пьяные,
погрузили ее тело в катафалк и отправили в церковь. А мы сели в похоронные экипажи.
Нам понадобилось всего два. Когда все кончилось, я вернулся к себе в комнату, чтобы
продолжить рассказ…
2
Несколько дней подряд после разговора с доброжелательным глазом Тома Барретта
его слова не выходили у меня из головы. Поэтому однажды утром, когда мы с Дженни
были в гостиной одни, я решил расспросить ее об этом.
Дженни. Мне было почти восемь, а ей двадцать один, и у меня с ней было столько
же общего, сколько с поставщиком угля. И даже, наверное, еще меньше, потому что и
поставщик угля, и я любили, по крайней мере, смеяться, а у Дженни я редко видел хотя бы
улыбку, не то что смех.
У нее были черные блестящие волосы, а глаза темные и… я бы сказал, «сонные»,
хотя другие определяли их как «задумчивые», а один поклонник дошел даже до того, что
назвал ее взгляд «дымчатым», но это далеко от истины. Внешность Дженни часто была
темой для разговоров. Она очень красива, во всяком случае, я это слышал часто.
Но мне это все равно. Для меня она была просто Дженни, которая уже столько раз
отказалась со мной играть, что мне бы давно не следовало приставать к ней; и которая в
моих воспоминаниях всегда сидит в высоком кресле, наклонившись над шитьем или над
вышивкой — но в любом случае с иголкой и нитками. И хмурится. Это вот этот взгляд ее
поклонники называют дымчатым? Я называю его хмурым.
Вся штука в том, что хотя мы и были не больше чем гости в жизни друг друга,
словно корабли, входящие в тесную гавань, которые плывут рядышком, но никогда не
соприкасаются, — так вот, вся штука в том, что у нас был один отец. И Дженни,
родившаяся на десять с лишним лет раньше меня, знала о нем гораздо больше, чем я.
Поэтому даже если бы она годами рассказывала мне, я был слишком глуп и слишком мал,
чтобы понять; но хотя нос у меня все еще не дорос, я все-таки пытался втянуть ее в
разговоры. Не знаю зачем, потому что я неизменно уходил с пустыми руками. Может
быть, я просто хотел ей досадить. Но сейчас, через несколько дней после моей беседы с
благожелательным глазом Тома, я затеял расспросы потому, что меня действительно
разбирало любопытство, о чем недосказал Том.
И поэтому я спросил:
- Что о нас говорят другие?
Она театрально вздохнула и подняла глаза от рукоделья.
- О чем это ты, Прыскун?
- Ну, вот об этом — что о нас говорят другие?
- Ты имеешь в виду сплетни?
- Если тебе так понятней.
- А не все ли тебе равно, что о нас сплетничают? Не слишком ли ты…
- Не все равно, — перебил я, не дожидаясь, пока мы начнем обсуждать, что я
слишком мал, слишком глуп и у меня нос не дорос.
- Вот как? Почему же?
- Но ведь почему-то болтают.
Она сложила работу, спрятала ее за подушку на кресле и сжала губы.
- Кто? Кто болтает и что именно?
- Соседский мальчик за воротами. Он сказал, что у нас странная семья и что наш
отец раньше был… ээ…
- Ну?
- Дальше неизвестно.
Она улыбнулась и принялась за рукоделье.
- И тебя это озадачило, да?
- А тебя, что ли, нет?
- Я и так знаю все, что положено, — ответила она высокомерно, — и вот что я тебе
скажу: болтовня соседей не стоит и выеденного яйца.
- Ну, тогда расскажи, — сказал я. — Что делал отец до моего рождения?
Дженни умела улыбаться, когда хотела. Она улыбалась, когда одерживала верх и
когда для этого не надо было сильно напрягаться — прямо как со мной сейчас.
- Узнаешь, — сказала она.
- Когда?
- Всему свое время. В конце концов, ты его наследник.
Мы долго молчали.
- Что ты имеешь в виду под «наследником»? — спросил я. — Какая разница, я или
ты?
Она вздохнула.
- Ну, на данный момент небольшая, хотя тебя и учат обращаться с оружием, а меня
нет.
- Тебя не учат?
Честно говоря, я и так это знал, а спросил только потому, что мне было интересно,
почему это меня учат военному делу, а ее вышиванию.
- Нет, Хэйтем, владеть оружием меня не учат. Никого из маленьких детей этому не
учат, во всяком случае, в Блумсбери, а может быть, и в Лондоне. Никого, кроме тебя.
Разве тебе не сказали?
- Не сказали что?
- Никому не болтать.
- Сказали, но…
- Ну вот, неужели ты не задумывался почему — почему ты не должен болтать о
чем-то?
Может, и задумывался. Может, втайне догадывался. Я промолчал.
- Скоро ты поймешь, что тебе предназначено, — сказала она. — Наши жизни
предначертаны, можешь не волноваться.
- Ну, хорошо, а тебе что предназначено?
Она насмешливо фыркнула.
- Что предназначено мне? Вопрос неверен. Кто предназначен. Так точнее.
В голосе у нее было что-то такое, чего я до поры до времени все равно не понял бы,
но посмотрев на нее, я почувствовал, что дальше расспрашивать не стоит, если не хочу ее
разозлить.
И когда я отложил книгу, которую держал в руках, и вышел из гостиной, я понял,
что я не узнал почти ничего об отце или о семье, но зато узнал кое-что о Дженни: почему
она никогда не улыбается; и почему она так враждебна ко мне.
Потому что она знала будущее. Она знала будущее и знала, что для меня оно
благоприятное просто потому, что я родился мужчиной.
Возможно, я и пожалел бы ее. Возможно… если бы она не была такой брюзгой.
Тем не менее, мои новые знания позволили мне на следующих занятиях с оружием
испытать особый трепет. Потому что — никого больше не учат владеть оружием, только
меня. Это было неожиданно и выглядело так, словно я вкусил запретный плод, а тот факт,
что моим наставником был отец, только сделало его более сочным. Если бы Дженни была
права, и меня и в самом деле готовили к какому-то предназначению, как других
мальчиков готовят стать священниками, или кузнецами, или мясниками, или плотниками,
— тогда это здорово. Это как раз то, что мне нужно. Для меня в целом свете не было
никого выше, чем Отец. Мысль, что он передает мне свои знания, и ободряла, и
волновала.
И конечно, она включала в себя меч. Чего же большего может желать мальчик?
Оглядываясь назад, я понимаю, что с того-то дня я и стал самым страстным и ревностным
учеником. Ежедневно, в полдень или после ужина, в зависимости от отцовского
распорядка, мы встречались в комнате, которую мы называли тренировочным залом, хотя
на самом деле это была игровая. И именно там я стал обретать навыки владения мечом.
После налета я не занимался ни разу. У меня не хватало мужества приняться за
клинок, но я знаю, что когда я это сделаю, мысленно я увижу эту комнату — с темно-
дубовой обшивкой на стенах, с книжными полками и прикрытым бильярдным столом,
сдвинутым в сторону для большего простора. А в ней отца — светлоглазого,
стремительного и добродушного, всегда улыбчивого, всегда наставляющего: блок,
защита, ноги, баланс, думай, предвидь. Эти слова он повторял, как заклинание, иногда не
произнося за весь урок ничего другого, кроме отрывистых команд, и кивая, если я
выполнял их правильно, и отрицательно качая головой, если я ошибался, и лишь изредка
он останавливался, чтобы откинуть упавшие на лицо волосы или зайти мне за спину и
