Проверил механизм клинка, прицепил саблю на пояс, зарядил два пистолета и сунул их за
портупею и еще зарядил два мушкета. Запалил фитиль и факел, взял мушкеты и пошел
назад, на холм, и на вершине зажег еще один факел и еще один. Я выгнал лошадей и
первый факел бросил в конюшню, и с плотоядным треском вспыхнуло сено; второй
полетел к порогу часовни, и когда она хорошенько заполыхала вместе с конюшней, я
неспешно перебежал к спальням, зажигая на ходу новые факелы, разбил там окна и
швырнул факелы внутрь. А потом я вернулся к центральному входу, к мушкетам,
оставленным под деревом, и стал ждать.
Не долго. Первый жрец появился через несколько мгновений. Я застрелил его,
швырнул мушкет в сторону, взял другой и застрелил еще одного. Выбегали все новые и
новые, я разрядил в них пистолеты, бросился к двери и атаковал их клинком и саблей.
Вокруг меня падали трупы — десять, одиннадцать и еще, и еще — а дом все пылал, и я
пропитался кровью жрецов, кровь была на руках, и ее ручьи стекали с моего лица.
Раненые вопили от боли, я не трогал их, а остальные столпились в доме и одинаково
страшились и сгореть внутри, и выбраться наружу, навстречу смерти. Некоторые,
конечно, рискнули и кинулись вперед, вооруженные саблями, но были тут же зарезаны.
Те, что остались внутри, сгорели. Может быть, кто-то и удрал, но у меня не было
настроения следить за каждым. Я только убедился, что большинство из них погибли;
послушал вопли и вдохнул запах жареной плоти тех, кто укрылся внутри, а потом я
переступил через тела мертвых и умирающих и ушел, оставив позади догорающий
монастырь.
25 сентября 1757 года
Мы сидели в небольшом домике за столом с остатками трапезы и одинокой свечой
между нами. Рядом спал Холден, в лихорадке, и время от времени я вставал и менял
тряпицу у него на голове на более прохладную. Необходимо чтобы лихорадка прошла
правильно, и только когда ему станет лучше, мы отправимся дальше.
- Отец был ассасином, — сказала Дженни, когда я сел. Мы впервые говорили об
этих вещах с момента побега. Всё было как-то не до этого — надо было присматривать за
Холденом, выбираться из Египта и каждую ночь искать себе пристанища.
- Я знаю, — сказал я.
- Знаешь?
- Да. Догадался. Еще тогда, когда ты намекала на это, много лет назад. Помнишь?
Ты еще называла меня «Прыскун»…
Она сжала губы и смущенно поежилась.
- …и говорила, что я наследник. И что рано или поздно я узнаю, что мне
предназначено.
- Помню…
- Но узнал я скорее поздно, чем рано. Что мне предназначено.
- Но если ты понял, то почему жив Берч?
- А зачем ему умирать?
- Он тамплиер.
- Я тоже.
Она отпрянула, и лицо у нее потемнело от ярости.
- Ты — ты тамплиер! Но это противно всему, что отец когда-либо …
- Да, — спокойно ответил я. — Да, я тамплиер. И нет. Это не противно тому, во что
верил наш отец. К тому времени, как я узнал о его убеждениях, я заметил много общего в
этих двух доктринах. Я стал задумываться, а не являюсь ли я, принимая во внимание мою
природу и мое нынешнее положение в Ордене, наиболее подходящей фигурой для
объединения ассасинов и тамплиеров…
Я замолчал. Она немножко пьяна, понял я; у нее как-то странно скривилось лицо, и
она презрительно фыркнула:
- А что же теперь с ним? С моим бывшим женишком, обладателем моего сердца,
бравым и очаровательным Реджинальдом Берчем? Что с ним, скажи на милость?
- Реджинальд мой наставник, мой магистр. Именно он воспитывал меня все годы
после налета.
Ее лицо исказила самая гадкая, самая ядовитая ухмылка, которую я только мог
вообразить.
- Нет, ну не везунчик ли? Его, видишь ли, наставляли. А меня, представь, тоже
наставляли — турецкие работорговцы.
Я чувствовал, что она будто видит меня насквозь, будто была свидетелем того, чем
я занимался все эти годы; и я опустил глаза, а потом глянул в другую часть комнаты, где
лежал Холден. Комната, полная моих прегрешений.
- Прости, — сказал я. И им обоим: — Простите.
- Да брось ты. Я ведь тоже одна из счастливчиков. Меня не трогали до продажи
османскому двору, а потом заботились обо мне во дворце Топкапи, — она отвела взгляд.
— Могло быть и хуже. В конце концов, я привыкла.
- К чему?
- Думаю, ты боготворил отца, так ведь, Хэйтем? Наверное, и сейчас боготворишь.
Он солнце и луна. «Мой отец мой король». Но не для меня: я его ненавидела. Вся его
болтовня о свободе, духовной свободе и свободе мысли, не распространялась на меня, его
собственную дочь. Мне не полагалось занятий с оружием, помнишь? «Думать иначе» —
не для Дженни. Просто: «Будь послушной девочкой и ступай замуж за Реджинальда
Берча». Какая прелестная была бы пара. Смею заверить, султан со мной обходился лучше,
чем он. Я когда-то сказала тебе, что наши жизни предначертаны, помнишь? Кое в чем я
ошиблась, конечно, потому что мы и подумать не могли, как все обернется, но с другой-то
стороны? С другой стороны я во всем права, Хэйтем, потому что ты родился, чтобы
убивать, и ты убиваешь, а я родилась, чтобы обслуживать мужчин, и именно это я и
делала. Но моя служба кончилась. А твоя?
Она умолкла, взяла стакан с вином и залпом выпила. Какие ужасные воспоминания
пыталась она заглушить?
- Это ведь твои дружки тамплиеры напали на наш дом, — сказала она, когда стакан
опустел. — Я уверена.
- Но ведь колец ты не видела.
- Не видела, и что? Что это доказывает? Что они сняли их, только и всего.
- Нет, Дженни, это не тамплиеры. Я с ними потом сталкивался. Это были наймиты.
Наемники.
Да, наемники, подумал я. Наемники, работавшие на Эдварда Брэддока, который
был близок к Реджинальду…
Я подался вперед.
- Мне сказали, что у отца что-то было — что-то, что они искали. Ты знаешь, что
это?
- Еще бы. Они везли это в повозке, той ночью.
- Что же это?
- Книга.
Во мне всё захолодело, замерло.
- Что за книга?
- Коричневая, в кожаном переплете, с печатью ассасинов.
Я кивнул.
- Сможешь узнать ее, если увидишь?
Она пожала плечами.
- Ну, наверное.
Я глянул на Холдена, на его тело, блестевшее от пота.
- Когда лихорадка пройдет, мы отправимся туда.
- Куда туда?
- Во Францию.
8 октября 1757 года
1
Утро было прохладное и солнечное, и точнее всего можно было бы назвать его
«испятнанным» солнцем, потому что яркий свет, проникавший сквозь полог деревьев,
превращал лесную подстилку в пестрое лоскутное одеяло с золотыми лоскутами.
Мы ехали верхом, друг за другом, трое, впереди был я. За мной ехала Дженни,
давно уже скинувшая наряд служанки и облачившаяся в робу, полы которой свисали
сбоку ее лошади. На голове у нее был большой темный капюшон, и лицо под ним
вырисовывалось смутно, словно оно выглядывало из пещеры: хмурое, напряженное, в
оправе седоватых волос, падавших на плечи. За Дженни следовал Холден в таком же, как
у меня, наглухо застегнутом сюртуке, в шарфе и в треуголке, разве что сидел он несколько
ссутулившись, и вид у него был бледный, болезненный и… неспокойный.
После лихорадки он стал неразговорчив. Были, правда, моменты — слабые
отблески прежнего Холдена: мимолетная улыбка или вспышка его лондонской
рассудительности, — но они прошли, и скоро он совсем замкнулся. Во время нашего
путешествия через Средиземное море он держался особняком, сидел в одиночестве и все о
чем-то думал. Во Франции мы переменили внешность, купили лошадей и направились к
