на кого, он встал.
Людмила стояла в центре кухни. Высокие каблуки, высокие сильные ноги, юбка в крупную клетку расклешена. В руке серебряная столовая ложка.
– Пробуйте.
Сунула ему в рот ложку с чесночным коричневым соусом, из своей руки кормила его.
– У-у?..
В глазах хмельные огоньки. Отняв у него из зубов, сама взяла ложку в рот. Одними зубами, не портя помады, пробовала.
– Вку-усно! – Даже носик у нее наморщился – так вкусно.- Вместе будем пахнуть чесноком.
В кухне горы вынесенной сюда посуды, вся мойка заставлена. Но это как в тумане.
– Ну что же вы, мужчина? Берите!
Она воткнула нож в толстую доску, на которой лежал изжаренный окорок, подняла и, как держала, вместе со своими руками, положила ему на руки.
– Не уроните! Тут есть что держать. И смело глянула ему в глаза.
Он вдруг охрип, сел вдруг голос. Сердце билось редкими, сильными толчками.
А Людмила смотрела и улыбалась.
– Я тут, кажется, забыла…- Издали предупреждая о себе, говорила Лидия Васильевна. Она сунулась головой в холодильник, не глядя на них, не за дочь уже, за себя стыдясь.- Тут где-то было у меня…
– Ты точно уверена, что здесь забыла? – спросила Людмила весело. И только теперь медленно убрала руки из-под доски, из его рук. Взглядом она уже была с ним на «ты».- Несите. Я соус несу.
Окорок был килограммов на шесть весом. Андрей нес его перед собой: жареное кабанье мясо на грубой доске с воткнутым торчмя грубым ножом. Когда вносил в стеклянные двери, Людмила, замыкавшая шествие, говорила громко:
– Не уроните на кого-нибудь, Медведев! Это острый охотничий нож!
Хор изумленных голосов приветствовал их общим:
– Ну-у!..
Красный уже Борька Маслов кричал:
– Живы? Оба?
И хохотал. Жена останавливала его. Аня с сильно блестящими глазами и румянцем на щеках о чем-то живо спорила с Семеном Семеновичем.
– Ты знаешь, действительно целая нога,- садясь рядом с ней, сказал Андрей очень естественно. А самого стыдом обдало вот за эту свою ложь, такую естественную.
Аня быстро обернулась, глаза блестели:
– Что?
Тут Михалева застучала вилкой по графину, требуя тишины. Она уже произнесла один тост, в котором кратко осветила вклад Александра Леонидовича в архитектуру: всe это слабым голосом, словно сквозь усиливающуюся мигрень. Словно бы мыслительный процесс причинял ей острую боль, но, преодолевая себя, она продолжала мыслить и функционировать.
Когда стало достаточно тихо, чтоб можно было начать тост, позвонили в дверь.
Лидия Васильевна встала – высокая, седая, в застроченной белой кофточке с черным шнурком- бантиком. Хоть и с опозданием, это мог быть Мирошниченко. Она радовалась за Александра Леонидовича, но тем больше врожденного достоинства было в ней сейчас. Нет, никогда в жизни ни к кому она не подлаживалась, не играла ничью роль. Просто не понимала, не могла этого.
На площадке с чемоданчиком стоял домоуправленческий слесарь Николай. Трезвый.
Лицо серое. Запавшие виски. Глаза тусклые, без света.
– Нет, нет, мы не вызывали.
Он повернулся и, приволакивая ноги в обтрепанных сзади и мокрых по обшлагам брюках, стал подыматься выше по лестнице. Лидия Васильевна закрыла дверь, постояла некоторое время. Чего-то она испугалась вдруг. Чего?
Николай жил в их доме на первом этаже: он, жена, дочь. Потом случилось это страшное несчастье с девочкой. Она возвращалась из школы, а из их двора, из арки, задним ходом выезжал грузовик с фургоном. «Девочка! – крикнул шофер, высунувшись в дверцу.- Погляди, дочка, чтоб никого не задавить!»
Она и глядела, стоя на улице перед аркой, глядела, чтоб никто не попал под колеса. Она только на грузовик не смотрела, который пятился на нее. И шофер не смотрел, он и дверцу кабины за собой захлопнул. Все это случилось почти что на глазах отца: он как раз вышел с чемоданчиком из подъезда, шел по заявке кран чинить. Когда он подбежал, дочка еще была жива.
С тех пор Николай тихо запил. В последнее время он дышал с хрипением и все худел.
Лидия Васильевна каждый раз говорила ему прийти в поликлинику на обследование; он только рукой махнет худою.
Все страхи в жизни были у Лидии Васильевны связаны с Александром Леонидовичем.
Но чего она так испугалась сейчас? Она не могла себе объяснить. Как будто беда хотела войти в дом, и она закрыла перед ней двери.
Справившись с собой, Лидия Васильевна вернулась в столовую.
– Кто это?
– Слесарь приходил.
– Так надо было ему…- Александр Леонидович владетельно засуетился.
– Ничего не надо.
Опять позвонили.
– Я же ему сказала…
Лидия Васильевна, недовольная, пошла открывать. Но это не слесарь вернулся. В дверях, уже без шапки, снятый шарф держа в руке, стоял Зотов.
– Мильон сто тысяч извинений! – Схватив ее руку, он присосался сочными губами.- Одна надежда: повинную голову меч не сечет.
Еще недавно Лидия Васильевна относилась к нему как к сыну. Ни один обед без него не проходил; так ухаживал, так ухаживал за Александром Леонидовичем, едва под локоток в президиум не вел. Оставшись у дверей, взглядом провожал вослед. И корзинки пытался ей подносить, из-за чего она всегда с ним ссорилась. Людочке делал предложение. «А я еще неплохо сохранился,- сказал по этому поводу Александр Леонидович.- Зотов хочет на мне жениться».
Честно сказать, Лидия Васильевна никогда не понимала, чем он занят. Домов Зотов не строил, картин не писал: он специализировался на живописи и архитектуре. А с некоторых пор начал еще выступать по телевидению в местной программе, для чего отрастил бороду, как у передвижника. Во весь экран появлялось его бородатое лицо:
«Я только что был на вернисаже…» Сочные губы умильно сложены, словно он там, на вернисаже, семги поел и не успел рта отереть. В глазах кроткий духовный восторг, будто не о картине местного живописца идет речь, а о явлении живого Христа народу: явился, сбылось…
Со стремительностью человека, которому надо успеть раньше, чем скажут: «Нет дома», Зотов скинул пальто, оставшись в мохнатом свитере крупной вязки, «удобном для работы». Минутой позже он уже накладывал себе в тарелку винегрет, заняв место между Александром Леонидовичем и Михалевой, которая не успела произнести второй свой тост.
– В сущности, только одна проблема оставалась для меня неясной,- намеренно не замечая Зотова, говорил Александр Леонидович,- колонны или пилястры? Это надо было решить, и это меня мучило.
– Да, да, да…- поймав знакомую мелодию, закивал Зотов. И с ходу вступил в свою должность истолкователя творчества, как не глядя вступают босыми ногами в разношенные тапочки.- Я помню, как это вынашивалось…
Он даже зажмурился от ослепившего воспоминания, а может быть, от вкуса кабаньего окорока, в который вгрызся как раз.
– Это решение – собрать пилястры в пучки,- и с той и с этой стороны обсосал хрящик,- бессмертно! Совершенно иная трактовка!
Звук обсасываемого хрящика и это «бессмертно», которое могло и к хрящику относиться, оскорбили
