заместитель главы агентства, штатский, но бывший СМЕРШевец, он имел звание то ли полковника, то ли генерала ведомства, пронизавшего всю страну. 'У вас сейчас Пэр Гедин. Он собирается издавать Солженицына. Так вы скажите ему: либо Солженицын, либо девять тысяч советских писателей!' 'Да не нужны ему девять тысяч советских писателей.' 'Нет, вы ему так и передайте!' И не сомневается, что 'девять тысяч советских писателей' у него – в горсти. Это и называлось охраной авторских прав. Я пообещал: непременно вот так и передам. Между прочим, читающий человек в среднем успевает прочесть за свою жизнь 4 тысячи книг.
А издавал в это время Пэр Гедин 'Архипелаг ГУЛАГ', он и рассказал мне, как приехал к нему вести деловые переговоры Солженицын, высланный из СССР и свободно перемещавшийся по странам, как уединились они в кабинете, и Солженицын потребовал, чтобы всех 'veg!' А была в доме большая черная собака с отрубленным хвостом: 'Каналья', старая и по старости ласковая ко всем, в том числе – к гостям. Не лишенный юмора Пэр спросил: 'И Каналью тоже veg?' (Говорили они по-немецки). 'Veg!' И такого страху гость этот нагнал на всех, что когда дочь Пэра Марийка внесла на подносе чай и печенье, руки у нее тряслись, она уронила чашки с горячим чаем Солженицыну на колени. Наша пропаганда, бессильная в своей ярости, бессильная потому, что вылетел птенчик из гнезда, вышла в 'Новом мире' повесть Солженицына 'Один день Ивана Денисовича', очень и очень наша пропаганда помогла Нобелевскому комитету совершить свой выбор. И это не впервые. Великого поэта Пастернака выставляли и раньше на Нобелевскую премию, но дали премию только после романа 'Доктор Живаго', который у нас подвергся изничтожению. А выйди он спокойно книгой, ровным счетом ничего бы не сотряслось. Поэты вообще редко пишут хорошую прозу. Речь, конечно, не о Пушкине, не о Лермонтове. 'Герой нашего времени' – это начало психологической русской прозы.
Твардовский умер от рака. Известнейший немецкий онколог и хирург Райк Хамер, обследовав более 20 тысяч больных разными формами рака, пришел к выводу, что у всех этих людей незадолго до начала заболевания имел место какой-то сильный стресс, эмоциональный конфликт, который им не удалось разрешить.
Тем не менее, когда чета Солженицыных вернулась из Вермонтского поместья на родину, встреченная с величайшим энтузиазмом, раздалось вскоре из семьи: а что, собственно говоря, 'Новый мир' сделал для Солженицына?
Напечатал три рассказа. И то название одного из них пришлось изменить, потому что Твардовский не ладил с Кочетовым: назывался рассказ 'На станции Кочетовка', а пришлось назвать 'На станции Кречетовка'. Выходит, еще и пострадали. И это сказано было вслед уже ушедшему из жизни Твардовскому.
Недавно младшая дочь Александра Трифоновича Оля сказала мне: 'Я все думаю: за кого отец взошел на костер…' Итак прошло сорок лет с того дня, когда в 'Новом мире' была напечатана повесть 'Один день Ивана Денисовича', сыгравшая такую роль в судьбе Солженицына. Как художественное произведение это – лучшее из всего, что им создано. Да еще, пожалуй, – написанный с натуры 'Матренин двор'. И опять сошлюсь на Достоевского, он писал: 'Прежде надо одолеть трудности передачи правды действительной, чтобы потом подняться на высоту правды художественной.' В рассказе 'Матренин двор' – правда действительная, в маленькой по размеру повести 'Один день Ивана Денисовича' автор смог подняться до высоты правды художественной. И потому она останется. Конечно, останется 'Архипелаг ГУЛАГ'. Не вина автора, что сегодня у этой книги немного читателей, в ту пору, в пору холодной войны, она сыграла свою роль, да и написана сильно. Безразмерное 'Красное колесо', главный труд его жизни?
Рассказывают, вернувшись в Россию, автор, заявил: эта книга должна лежать у каждого на столе. Не знаю. насколько это достоверно, хотя самооценке и характеру автора соответствует. Но вот покойный ныне Владимир Максимов писал: это не просто провал, это сокрушительный провал. Я читал первый 'узел', 'Август четырнадцатого года' в рукописи, когда там еще не было тех 300 страниц об убийстве Столыпина и обо всем, что с этим в его трактовке связано. И после 'Ивана Денисовича', дышащего живой жизнью, показалось мне все это натужным, очень литературным и просто скучным. Но когда в годы перестройки труд этот был у нас издан, я стал читать его заново. Нет, не художник писал это и не историк, а грозный судия, на каждой странице – перст указующий: быть посему! Истории отныне быть такой, как я начертал и всем вам знать предписываю. Впрочем, кто только не насиловал историю, кто ни пригибал ее в свою сторону, по каким лекалам ее ни кроили. И пока медленно продвигался я от 'узла' к 'узлу', все мне бессмертный Гоголь нет-нет да и вспомнится: как въехал Чичиков в губернский город NN и 'два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся более к экипажу, чем к сидевшему в нем. 'Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?' 'Доедет'. – отвечал другой. 'А в Казань-то, я думаю, не доедет?' – 'В Казань не доедет', – отвечал другой'. В недавней своей статье 'Потемщики света не ищут' (Кто – потемщики? Кто – свет?) Солженицын писал озабоченно: 'Но вот сейчас явно избранно: опорочить меня как личность, заляпать, растоптать само мое имя.(А с таимой надеждой – и саму будущую жизнь моих книг?)' О личности разговор еще продолжится, а что касается книг… Ему ли не знать, что это невозможно. Весь пропагандистский аппарат второй сверхдержавы мира был брошен на то, чтобы растоптать маленькую его повесть 'Один день Ивана Денисовича'. И что, каков результат?
И книга, и автор всемирно прославились, автор был удостоен Нобелевской премии. И сейчас, когда прошли десятилетия и времена переменились, книга жива, потому что она талантлива, она включена в школьные программы наряду со многими запрещенными при советской власти книгами. Разумеется, политическое значение ее, эхо того взрыва отлетело, если бы сегодня постучались ею в дверь Нобелевского комитета, очень может быть, дверь приоткрылась бы на цепочку, не более: 'Вам кого?' Будущая жизнь книг неподвластна ни 'сверхусильному напору' (выражение Солженицына) авторов, ни суждениям современников, ни властителям, она во – власти Времени. И только Времени.
Роман 'Раковый корпус' я читал в рукописи, т. е. напечатанный на пишущей машинке, на тонкой бумаге, через один интервал. Запрещенная рукопись, которую дают тебе на ночь, максимум – на две ночи, имеет особую силу притяжения. Но не скажу, чтобы 'Раковый корпус' поразил меня, с 'Иваном Денисовичем' равнять его было нельзя. Но уже разворачивалась травля Солженицына, собралась секция прозы Московского отделения Союза писателей, я пришел на заседание, назвал позором, что книгу эту не разрешают печатать, сказал Солженицыну (он сидел за маленьким столом президиума, я стоял рядом), что какие бы гонения ни ждали его впереди, ему еще многие позавидуют. Хотел еще что-то сказать, да забыл. 'Говорите, говорите!' – попросил он. В годы перестройки, будучи редактором журнала 'Знамя', я хотел напечатать 'Раковый корпус', вспомнив все это, но Солженицын отдал его в 'Новый мир' Залыгину, который в годы гонений, подписал то палаческое письмо в 'Правде' против него и Сахарова. Чем руководствовался автор романа, не знаю, возможно, обнаружилось родство душ. И совсем по-другому читал я роман 'В круге первом', произвел он сильное впечатление. Но вот – перестройка, роман издан.
Помню, пошел я на почту, достаю журнал и не удержался, раскрыл, прочел тут же первые строки: 'Кружевные стрелки показывали пять минут пятого. В замирающем декабрьском дне бронза часов на этажерке была совсем темной.' Да у Чехова – тень мельничного колеса и блестит в ней осколок бутылки, вот и вся она зримо – лунная ночь. Классическая русская литература – прекрасная школа. И все равно как точно, кратко написан замирающий декабрьский день. Но чтоб не портить впечатления, закрыл журнал, прочту дома. И шел-спешил. Но чудо не повторилось, чем дальше читал, тем больше поражался: да это же соцреализм, типичный по всем приемам – соцреализм, хотя содержание совершенно немыслимое для соцреализма. И вообще, возможен ли роман без женщины, без любви? Ах, какие женщины в русской литературе! Правда, что 'есть женщины в русских селеньях.' Не будем касаться Льва Толстого, это совсем другое измерение: Наташа Ростова, Анна Каренина, Бетси Тверская, Элен Безухова… Но Аксинья, Дарья, Ильинична в 'Тихом Доне' в совершенно другую эпоху и в другой среде. А у Булгакова! Да что говорить… Впрочем, какие женщины, когда – 'шарашка', когда корпус, где люди умирают от рака. Но у этих людей было прошлое, а на краю жизни еще сильней, трагичней и ярче вспыхивает любовь, если автор наделен не только даром бытописателя, но и даром художественного воображения, даром сочинителя в самом высоком смысле этого слова. Фантазии Солженицын, к сожалению, лишен, если не касаться его, так называемых исторических исследований, там фантазии через край. Роман – не его жанр, этого ему не дано. Итак, минуло сорок лет с тех пор, когда вышла повесть 'Один день Ивана Денисовича'. Возможно, автору казалось, что это – его начало, главная его книга впереди. А это была его вершина.
