— Переоделся бы сначала, — пробурчал мой денщик, щупая меня за рукав. — Малость просох, но на ветру просквозит, ровно Мурзика в марте. Будешь потом, как и он, мяучить, что женихалку проветривал да передержал, она и скрючилась…
— Прохор!
— Чего? Я ж не о тебе сейчас думал, твоё ты благородие, а о Катеньке твоей ненаглядной сострадал. На кой леший ты ей отмороженный сдался…
Пришлось плюнуть, стиснуть зубы и пойти переодеться. Благо сухая рубаха да шаровары у нас в полку почти у каждого казака в припасе есть. В походе не дома, если сам растыка, никто о тебе заботиться не обязан. А старшие офицеры, да и любой, кто чином выше, вправе хоть на улице, хоть где остановить неряху да отругать без церемоний. Могут и потребовать, чтоб сапог снял, ногу босую показал, чиста ли, не в мозолях, не в грибках поганых? И не поспоришь ведь: случись война, один такой болезный может весь полк паршой заразить, а сие дело недопустимое! Это когда солдаты царские в походе, они поперёд всего кухню ставят — кто не сыт, тот не воин. А у нас, у казаков, поперёд всего и всякого банька ставится! Нам же первыми помирать, вот и надо, чтоб и рубаха завсегда чистая, и тело тоже. Не ровён час, призовёт к себе Господь, а у тебя ногти грязные, стыдобища-то какая…
— Нагайку взял?
— Взял.
— Со свинцом?
— Да. Ещё когда пулю вшил, не сомневайся.
— Саблю возьми.
— Прохор, ты мне ещё пику всучи и два ружья заряженных, — не выдержал я, пока он, не спрашивая разрешения, надевал на меня ремень с дедовской саблей. — Там войны-то на пять минут, а ты меня словно в поход на Турцию готовишь, Стамбул в Константинополь переименовывать!
— Да будь моя воля, я б тебе, паря, пожалуй, и пушку под мышку дал, — не особо прислушиваясь к моим протестам, буркнул старый казак. — Не на свиданку идёшь, а в бою лишней пули не бывает, всякая свою дорогу найдёт.
— Дядя Прохор, а мне дашь чего? — с надеждой всунулся лысый упырь.
— По мозгам дам! Не лезь под руку, ещё забуду что… А, вот, нож ещё засапожный возьми, вдруг пригодится…
По неясному наитию против короткого ножа в простых кожаных ножнах я спорить не стал, сунув его поглубже за голенище.
— Вот и ладно, хлопчики. — Денщик мой быстро перекрестил нас, отчего Шлёма едва не рухнул в обморок, и толкнул взашей. — Ну дак пошли, чё встали? Али устали? Али делать нечего, только б трескать печево, глазами лупать да девок щупать?! А ну марш на службу, спасать упырью дружбу!
Я подхватил всё ещё слегка покачивающегося Шлёму и повёл к воротам…
— Слышь, Иловайский, а чё, няньке твоей бородатой сболтнул кто про уборную?
Я вопросительно изогнул бровь.
— Дык уборная же, — попытался напомнить Шлёма, видимо абсолютно уверенный, что я тоже в курсе, да подзабыл. — Говорю те, так скорей всего будет.
— Через уборную?
— Ну дык!
— В смысле через вон ту? — для полноты картинки уточнил я, ничему такому особенно не удивляясь.
На задней стороне двора, за конюшней, стояло кособокое новомодное сооружение, типа сортир французский. Саму идею такого «домика» на Руси знали давно, а вот «архитектурный дизайн» скорее был устроен по немецкому образцу, хотя название всё ж таки прижилось французское. Конкретно вот этот сортир ставили наши казачки-плотники в числе ещё десяти штук на нужды полка. Не слишком много, ну да вроде и не у всех сразу диарея, верно? Интересно только, каким образом мы попадём в Оборотный город, ведь не нырять же в…
— Ну чё, кто первым нырнёт? — Упырь гостеприимно распахнул передо мной засиженную мухами дверь.
Я пристально посмотрел в его бесстыжие гляделки и качнул чубом — ты первый и будешь.
Шлёма ухмыльнулся:
— Недоверчивый вы народ, казаки, чё хвост поджал-то? Не боись, выпрыгнешь на той стороне и пахнуть не будешь.
— Всё равно ты первый.
Он легко отодрал две доски с пола, увеличивая дыру до своих размеров, подмигнул мне и, не разбегаясь, сиганул в зловонную жижу башкой вниз, только хлюпнуло. Я успел отпрыгнуть в сторону, увернувшись от брызг. Постоял, подождал, не выпрыгнет ли мой проводник обратно? Не выпрыгнул. Будем надеяться, что это действительно очередной проход под землю.
В Оборотный город можно попасть десятком разных проходов, он широко раскинулся во все стороны, и дороги из него ведут аж до стольного Санкт-Петербурга. И таких Оборотных на великую Российскую империю штук двенадцать-тринадцать, не менее, все раскинули свои щупальца под землёй, и во всех своя, местная, нечисть окопалась. Кого там только нет… А к чему это я? А к тому, что повторять Шлёмин подвиг у меня на сей момент не было ни охоты, ни желания, ни настроения. Может, как-то иначе, может, я быстренько араба оседлаю и на кладбище, а там привычным путём, через могилу? Я тоскливо обернулся и чуть не поседел…
Из-за соседнего плетня точнёхонько на меня, прямой наводкой, смотрело чёрное дуло небольшой чугунной пушки! Некто в невообразимой широкополой шляпе с оплывшими огарками свечей по тулье как раз опускал палочку с горящим фитилём. Одним движением я выхватил засапожный нож, с колена метнув его в пушкаря. Попал в плечо! Что не остановило негодяя, но дало мне возможность в два прыжка ласточкой нырнуть в жёлто-коричневый зев сортира ровно за секунду до выстрела.
— Чё задержался-то? — спросил румяный добрый молодец, помогая мне встать на ноги.
При падении я больно треснулся задом о булыжную мостовую, хорошо хоть ещё копчик не отбил. Шлёма принял мою протянутую руку.
— Спасибо. Куда это нас?
— На главную площадь, вона и памятник рогатому стоит, как мечта нестояния, — витиевато объяснился упырь. — Здеся Моньку жечь будут, народ за дровами побёг.
Конечно, попасть на главную площадь нечистого города не есть самое удачное тактическое решение — тут тебя со всех сторон видно и все на тебя облизываются. С другой стороны, иди я привычными путями, так пришлось бы мимо арки двигаться, опять с бесами-охранниками бодаться, а у меня на них уже, честно говоря, фантазии не хватает. Да и надо бы как-то Катеньку оповестить о моём визите. Небось не осудит, всё ж таки не за её общением радостным прибежал, а друга спасать. Прости меня, Господи, за слова такие…
— Эй, хорунжий, чё задумался-то? — Пользуясь тем, что Шлёма отошёл шагов на десять, кого-то высматривать, меня потеребил за штанину маленький калмыцкий улан в яркой форме и шапке с традиционным квадратным верхом.
Вспомнишь беса, он тут как тут…
— Остынь, служивый, по делу я.
— Ну дык какие сомненья-то, ты у нас в Оборотном вечно то по делу, а то к Хозяйке шуры-муры крутить.
— Я вот те хвост за такие слова откручу!
Маленький калмык ловко отпрыгнул в сторону и выхватил изящный дорожный пистолетик английского производства. Пулька в нём не больше горошины, но попадёт в лоб — мало не покажется. А с такого расстояния мелкому ему по крупному мне не попасть, это ж как постараться надо…
— Ну чё, Иловайский? Чё скажешь-то напоследок? Молиться будешь или пощады просить? Так вот тебе!
Проклятый бес не дал мне возможности даже перекреститься, в единый миг спустив курок. Грохнул выстрел! Тяжёлая горячая волна ударила меня в грудь, едва не свалив напрочь. Я с трудом устоял на ногах, чихнул, прокашлялся от едкого порохового дыма, положил руку на грудь, желая ощупать простреленное сердце, и… хм? А дырки-то вроде и нет.
— Эй, прыщ двурогий, ты как оружие заряжал-то?
— Как положено, — растерянно забормотал охранник, от огорчения хлюпая носом. — Пороху в дуло, да пыж, да пулю, да на полку пороху, ну и кремень новый…
— Пулю в стволе вторым пыжом закреплять надо, деревня ты косорукая, — беззлобно пояснил я, вздохнув полной грудью. — Учить бы тебя нагайкою за то, что службы не знаешь, да некогда. Иди, доложись старшому. Скажи, Иловайский отправил наказываться!
— Помилосердствуй, хорунжий? — Двое проходивших мимо кровопивцев сочувственно кивнули в сторону упавшего на колени улана. — Нешто сам не знаешь, какое у бесов начальство лютое? Сам накажи! Милостивее будет…
