— Не знаю и знать не хочу. Он был просто обязан меня застрелить, а сам пистолет толком зарядить не умеет! Где моя геройская смерть от предательской пули? Как я теперь про чёрного ворона петь буду? Почему меня до сих пор не убили, сколько можно? У меня тоже свои планы, дела, личная жизнь, нервы, в конце концов!
— Да мы понимаем. — Уже шестеро сочувствующих прохожих вступились за бедного беса. — Виноват он, конечно, дык то по молодости и горячности излишней. Прости дурака, Иловайский, не губи паренька, начальство с ним такую противоестественность сделает, потом только в Голландию и эмигрировать, благо опыта нахватал полны штаны в облипку, с кружевами!
— Ладно, — уступил я, видя, что Шлёма повернул назад. — У меня сердце отходчивое…
— Опять, поди, всех меж собой драться заставишь? — понятливо вскинулся бес.
— Нет, я за справедливость. Вот зарядишь пистолет заново да попадёшь с трёх шагов мне в грудь с завязанными глазами — тогда прощу!
— А ежели опять смажет? — заинтересовались два породистых людоеда нордической внешности.
— Так вы ему помогите. Оружие-то есть небось?
— А можно?! — хором воспрянули все.
— Нужно! — твёрдо постановил я. — Дуй по домам за стволами да чёрные ленточки на глаза не забудьте. Стреляйте на голос!
Счастливую нечисть два раза просить не пришлось, а я наконец-то получил долгожданную передышку. Только очень недолгую. Тот рогатый идол, на башке которого я в былые дни от любвеобильных упырей да ведьм прятался, вдруг повернул уродливую голову и знакомым голосом спросил:
— Иловайский, а ты тут чего делаешь?
— Здравствуй, зоренька моя ясная, — улыбнулся я уродливой скульптуре.
— И тебе не хворать. Чего припёрся, говорю, случилось что-то или так, соскучился?
Я на секунду замялся, в принципе правильными были оба варианта.
— Сердцем по тебе тоскую всечасно! Но, по совести говоря, забежал на часок приятеля выручить.
— Моньку, что ли? — недоумевающе буркнул идол. — Вечно вам, казакам, во всё лезть надо… Он же упырь, таких всё равно время от времени прореживать приходится, естественный процесс сохранения межвидового равновесия. Тебе оно куда и каким концом упёрлось?
— Ну… так… не то чтоб друзья закадычные, но ведь и не отмахнёшься вроде…
— А и пёс с тобой, — подумав, согласилась рогатая голова. — Только смотри, город мне разрушать не смей! Как всё закончишь, приходи чай пить, мне мармелад прошлогодний хоть кому-то скормить надо…
— Обнимаю и целую, мечта моя кареокая!
— Да уж почувствовала всеми местами, — уже куда ласковее попрощался говорящий памятник и напомнил: — Чтоб без взрывов, землетрясений, цунами и гражданских войн. Это моя прерогатива, понял? Ну, чмоки-чмоки в обе щёки!
Неспешно подошедший Шлёма только присвистнул, глядя, как я приветливо машу нечистому идолу.
В дальнем конце улицы показалась торжественная процессия с музыкой, флагами и хоругвями. Дробно и не в такт стучали барабаны, им вторили две громкие флейты, а общий ритм задавала чья-то визгливая скрипка. Представляете, за какое место надо держать кота и водить смычком, чтоб получился такой противный звук? А вот я чего-то боюсь представить…
— Вона Монька-то шествует, — сглотнув ком в горле, хрипло прошептал Шлёма. — Да ты глянь, как он, сердешный, высоко голову держит. Нахватался у вас, казаков…
В первых рядах действительно, гордо вздёрнув подбородок, шёл лысый упырь с интеллигентным лицом. Офицерская форма курьера была подрана, левый рукав висел на ниточках, одного эполета не хватало, половины пуговиц тоже, видно было, что именно мундир помогает Моне не сгибать спину. Он был от пояса до шеи опутан верёвками, а справа и слева от него двое дюжих леших волочили на плечах огромные вязанки хвороста. Все прочие размахивали ножами и вилками, хором скандируя:
— Сжечь-запечь! Сжечь-запечь!
Я-то до последнего надеялся, что всё это какая-то несмешная шутка. Ну не могут же, в самом деле, жители Оборотного города (хоть все они и есть нечисть поганая) жрать своих же соседей? Да ещё, если вспомнить французское нашествие, то уж Моню как национального героя могли бы и просто простить. Не чумчара беззаконная, свой же, местный, земляк. Ладно, разберёмся. Не хотят по-хорошему, будет вам всё через суворовскую клизму…
— По-олк, стой! Ать, два! — громко скомандовал я, поднимая правую руку над головой. — Эй, славяне, вы чего тут удумали без моего разрешения?
— Ило-вай-ски-и-й… — с какой-то гастрономически-сладострастной злостью прошипела толпа.
— Ага, и вас с праздничком Христовым. — Я выхватил из-за пояса пистолет, большим пальцем взводя курок. — В щёки христосоваться не будем, но в пасхальные яйца я с пяти шагов по-любому не промахнусь.
Нечисть замерла. Особо впечатлительные прикрылись ладошками — заряд-то, конечно, один, но добровольцев подставляться — тоже нет. Я молчал. Они молчали. Даже Моня молчал. Делая вид, что он вообще здесь первый неповинный мученик, лысый агнец с упырьей мордой. Когда пауза затянулась настолько, что любой артист из погорелого театра удавился бы от зависти, я дружелюбнейше улыбнулся от уха до уха:
— А в чём горе-то? Решили своего земляка на кавказский шашлык пустить — да разве ж кто против? Мне до этого дела как моему дяде до балетных тапочек — вроде надеть-то и сможет, только на улицу не выйдет, лошади засмеют!
— Так это чё… можем жарить, что ль? — неуверенно уточнил кто-то.
— Валяйте, — великодушно согласился я. — Только форму военную верните, мне за неё на складе отчитываться.
Бедного Моньку в минуту разнагишали, вручив мне аккуратно сложенный мундир курьера.
— Ну всё, спасибо, можете приступать.
— И чё… типа, даже драться меж собой не заставишь? — всё так же протянул недоверчивый голос.
— Нет настроения. — Я обернулся, убедившись, что с соседней улицы спешат те, что были отправлены мною за оружием. — Всё равно тут сейчас такая пальба начнётся — круче, чем на Бородинском поле. Вон, видите, горожане меня на прицел берут?
Моня и Шлёма, не сговариваясь, распластались по мостовой. Они учёные, нахватались практики…
— Да, а нам-то что с того? Стрелять-то по тебе будут.
— А я среди вас спрячусь, — пояснил я, делая шаг вперёд и обнимая говорливого вурдалака-недомерка за шею. — Ну что, охотнички, казачье слово крепко — пали!!!
Как вы понимаете, уговаривать никого не пришлось. Перевозбуждённый спортивным азартом десяток горожан, не сговариваясь, дал залп в мою сторону из ружей, пистолетов, арбалетов, рогаток, луков, а кому не хватило, просто кинул кирпичом. По мне, разумеется, не попали ни разу. Что ж я, дурак — им подставляться? Ввинтиться в толпу, укрывшись за самыми толстыми кровососами, дело нехитрое, хотя и требующее определённого умения. Но если с другой-то стороны глянуть, так кто из нас, казачат, в детстве не воровал на ярмарке яблоко или грушу, а потом не удирал от торговцев с хворостиною через весь базар, прячась за спинами пожилых станичников да за широкими бабьими юбками? У нас в полку — все! Думаю, даже Прохор с этого начинал. Умение побеждать малым числом и удрать от погони — первейшее качество казака!
Вот и я кружил своих врагов в трёх соснах, сталкивая лбами. Причём успешно, ибо на площади в этот момент поднялась совершеннейшая суматоха…
— Колдун косоглазый, ты в кого палишь, ась? Кто мне теперича эту дулю свинцовую из энтого места доставать будет?! Нет уж, сам доставай, врачи у нас шибко впечатлительные…
— Маманя, я, конечно, хотела дырку в пупке, шоб для пирсингу, колечко с камушком подвесить… Но ить не сквозную же — в пупок вошло, со спины вышло!
— Это кто пульнул? Это ты пульнул? Это ты в меня пульнул?! Да я тебя сейчас, снайпер криворукий, этим же арбалетным болтом девственности лишу! И не посмотрю, что ты мужик, у меня, может, ориентация модно-перспективная…
— Народ! — наконец опомнился кто-то тощий, с всклокоченными волосами и зубами, как у бобра. — А ведь то справедливая кара пала на наши головы! Забыли мы полезнейшую и душеспасительную традицию — увидели Иловайского, так лучше сами подеритесь, меньше синяков будет! А мы и не подралися… Так вот нам и возмездие! Свои в своих из чего попало палят, ай-ай-ай!
