детализации), что действие происходит в Японии начала прошлого века. В конце концов «Мадам Баттерфляй», сюжет которой разворачивается примерно тогда же, не поют ни в джинсах, ни в смокингах. Ах, какие эскизы рисовал великий Бакст для фокинских балетов! «Саломея», «Жар-птица», «Отдых фавна» – дух захватывает от его работ. Но где ж такого взять? Приходится обходиться теми, кто есть. А им пока втолкуешь… Потом пришлось «втолковывать» осветителям…
Когда-то мы ехали в театр вместе с Верой: я – постановщик, она – прима, воплощающая замысел творца. Я тогда думал о ней постоянно: образы, идеи, репетиции… Сейчас, когда я отправляюсь в театр, Вера остается дома – во всех смыслах этого слова. То есть и мысли мои о ней – тоже. В театре и без того есть о чем подумать помимо феи, трагически замурованной в четырех стенах нашего дома и в огрузневшем своем теле. Представьте, каково Паганини было бы лишиться своей скрипки. Вот я и стараюсь не вспоминать.
Классная комната залита солнечным светом, в котором, если приглядеться, можно разглядеть танцующие золотые искры пылинок. Это, впрочем, совсем не значит, что в школе не следят за чистотой, убирают здесь добросовестно, я знаю это не понаслышке, сама работала здесь когда-то. Но мелкая неуловимая пыль присутствует всегда и везде, тем более в бурливом непоседливом детском царстве. К середине урока эта пыль уляжется.
Учительница, чуть улыбаясь, стоит возле доски. Совсем молоденькая, не старше двадцати пяти, она каким-то волшебным способом царит над классом, приковывая к себе внимание двадцати юношей и девушек, которые не так уж намного ее младше. Это значит, что у нее настоящий педагогический дар и она будет очень хорошей учительницей. Если, конечно, сумеет сохранить чистоту, что светится сейчас в ее светло-карих, как янтарь, глазах. Если не очерствеет душой. Это, увы, нередко случается с педагогами. И трудно их за это винить: работать с чужими детьми и так нелегко, а если уж это дети из тех, кого называют неблагополучными… Хотя как дети могут быть неблагополучными? Несчастными, скорее. Как эти, интернатовские – наполовину брошенные, одинокие. Даже настоящее сиротство, быть может, легче, чем это вынужденное одиночество детей, родителям которых некогда, которые, сражаясь за кусок хлеба, не имеют возможности заботиться о домашнем уюте, быть настоящими родителями. Сирота изначально помнит, что у него никого нет, потому ни на кого не рассчитывает, никого не ждет, ни о ком не скучает. Тоскует по ушедшим в лучший мир родителям – это да, но не скучает. Как эти. У которых есть близкие, но близкие – далеко. По-моему, это куда тяжелее сиротской изначальной безнадежности.
А есть здесь и те, кому еще хуже. Те, которые попросту не нужны своим родителям, мешают их работе, карьере, мешают в полной мере наслаждаться жизнью. Не особо задумываясь, не мучаясь, они спроваживают своих деточек с глаз долой… и, согласно поговорке, выкидывают их из сердца вон. Довольствуются короткими встречами в выходные. Равнодушными, словно по обязанности.
Я – из тех родителей, у которых «нет возможности», и ловлю каждый шанс, чтобы побыть рядом с тем, ради кого я торчу сейчас в коридоре, заглядывая через неплотно прикрытую дверь в залитый осенним солнцем класс.
Наверное, мне вовсе не стоило иметь детей, но, сколько я себя помню, я всегда мечтала о детях. Хотя бы об одном ребенке. Я ведь сама воспитанница такого же интерната. Разве что в моем не было таких чистых и светлых классов, а учителя носили серую полицейскую форму. Мать родила меня в тюрьме (где и умерла от туберкулеза, едва мне исполнилось пятнадцать), а насчет отца я и вовсе ничего не знаю. Какой-нибудь, наверное, был, не бывает же непорочных зачатий. Но мать ничего не могла сказать. И не потому, что не хотела – просто не помнила. Может, этот, может, тот, а может, еще кто-нибудь. Наш интернат помещался в постройках бывшего, давно опустевшего монастыря. После очередной войны за его оградой доживали скудный век калеки – «народная» компартия постаралась как можно тщательнее очистить от них городские улицы, вдруг увидят иностранные туристы. Потом, когда калеки перемерли, монастырь отдали под психбольницу, а затем устроили интернат для детей заключенных. Порядки в нем не слишком отличались от тюремных, только «контингент» не успел еще совершить ничего дурного. Превентивное, так сказать, наказание. Впрочем, в этом, наверное, был какой-то смысл – бесстрастная статистика не врет: процент преступников среди выпускников моего интерната (и прочих аналогичных) в разы превышает «нормальную» долю. Словно на роду написано: раз отец (мать) в тюрьме, значит, и тебе дорога туда же. Только подрасти.
Но я с самого раннего детства решила твердо: эта дорога – не для меня. Не хочу. Не хочу бояться и оглядываться. Не хочу вздрагивать при виде полицейского мундира. А значит, нужно жить в ладах с законом. И еще важнее – в ладах с собственной совестью. Она-то точно все видит.
Практическое исполнение детской клятвы встретило на своем пути невероятное количество трудностей. Ну, время такое нынче.
