И про копыта Кирей мне ничего не сказывал.
— Красиво ты говоришь, Кеншо-авар. — Кирей прервал азарина, верно, опасаясь, что тот не только про копыта скажет. Неужто и с хвостом-то обманули? Роги-то ладно, к рогам я привыкла, а вот хвост…
— И я рад приветствовать дорогого родича моего, который проделал путь столь дальний, ведомый лишь беспокойством о моем благополучии.
Они поклонились друг другу, что равные… почти что равные.
Кирей разогнулся первым.
— Скажи мне, Кеншо-авар, как поживает отец мой, пусть продлит Предвечный огонь годы его…
В глаза друг другу глядят.
А меня прям-таки трясет, а с чего — понять не могу.
— Благословенна степь под рукой могучего Аглай-кагана. Бессчетны табуны его. И славят мудрейшего все азары, и молят Великую Степь, дабы вовек не иссяк Предвечный огонь его сердца.
Ох и тяжко им, небось, живется, этак беседы весть. Мне вон бабка отписалась, что здоровая, только кости на перемену погоды ноють, да давече бурление в животе приключилося, небось, с масла погорклого, которое ей выкинуть было жаль. А тут… Предвечный огонь… молятся.
И поди-ка, пойми, здоровый он там, аль ужо и вправду только молиться и осталося.
Покосилася налево.
Стоит люд.
Слухает.
Тоже, стало быть, любопытственно им, как у азарского кагана со здоровьицем и есть ли у сына евоного копыта. А может, еще чего знать хотят дюже важного.
— Твои слова, Кеншо-авар, мед для ушей моих…
…ишь удумал, в уши мед лить. С того ни меду, ни ушам пользы не будет, помнится, бабка одного такого лечила, который порешил, что сам в целительском деле силен, и ухо застуженное медом пользовать стал. Ох и ругалася она…
И на ухо.
И на мед. А пуще всего на глупость человеческую.
— …и с тем желаю я, чтобы и ты отцу моему, солнцеподобному Аглай-кагану, принес весть добрую.
Рука Киреева легла на мое плечо.
То ли легла, то ли упала всею тяжестью небесное тверди, правда, без жеребцов и копыт, но и то, поди-ка, попробуй выдержать.
— Отыскал я себе в землях человеческих невесту…
От же ж, могу поклясться, что в узеньких глазах Кеншо-авара, которые и узенькими-то от удивления быть перестали, мелькнуло нечто такое… навряд ли восхищение.
— Деву, чья краса — свет моего сердца, а норов тих и ласков…
Надеюся, что мои глаза обыкновенными осталися.
Обо мне ли это Кирей?
— Ты что творишь, мальчишка? — прошипел Кеншо-авар, вперед подавшись. И руки-то плеть стиснули, того и гляди замахнется, вот на кого только? На Кирея аль на меня.
— Забываешься, Кеншо-авар, — Кирей отвечал спокойно, с усмешечкою даже, и готова я была поклясться, что от этой беседы он имеет немалое удовольствие.
— Ты не имеешь права…
Кирей молча поднял мою руку, ту, которая с перстеньком.
— Ты…
А Кеншо-авар прям побелел… еще роги б отпали, и вовсе человеком сделался б. Хотя… из дрянного азарина, мыслится, и человек неважный вышел бы.
— Ты… ей… родовой…
Еще немного, и за сердце хватится. Оно, конечно, печально будет, ежели вдруг посол помрет. Кирей, небось, скажет, что преставился тот исключительнейшим образом от радости за него и свадебку нашу.
А перстенек-то не простой.
