— До свадьбы? — уточнил он.
— И после нее, — с видом препечальным, будто и взаправду этак поклялся, ответил Кирей.
Кеншо-авар лишь головой покачал. Сочувствует, стало быть. И на меня покосился. А я чего? Грудь выпятила, как-то Олеська нашая завсегда делает, когда по селу идеть. И пущай сама-то не особой раскрасы, да грудью ея Божиня оделила щедро. Ось и щедрость оная на наших мужиков самое благосклонное впечатление оказывала. У меня, конечно, не тое, что у Олеськи, но и хватило, чтоб Кеншо-авар поспешне взгляду отвел. От же ж, нелюд…
— Пусть хранит тебя Великая Мать!
И девкам срамным махнул, чтоб возверталися в шатер. От и ладно, а то ж зима на дворе, снежок, а они в шелках да кисеях, этак весь зад поморозить недолго.
— Сестра моя, луноликая Игынар-каганари, молит тебя, Кирей-ильбек, принять и от нее скромный дар, ибо надеется она, что каменное твое сердце смягчится и впустит в себя любовь к той, кого принял твой отец и назвал любимейшей из всех жен…
Кеншо-авар хлопнул в ладоши.
И расступились люди.
ГЛАВА 39
О конях дивных
Невольники попятились, пропуская диво дивное. Медленно ступал старец с лицом темным, будто бы из камня высеченным. Босоног он был и облачен в рубаху шелковую, но за шелком проглядывало мне тело худое, язвами покрытое.
И страшно было глядеть на него.
Да только не глядеть не получалось… и потому не сразу увидела я, что старец этот не просто так шел, но вел на поводу коня дивное красоты. И прошлый-то жеребец Киреев хорош собою был, но этот… стоило глянуть, как мигом позабыла я про уродливого старца.
И про все-то иное, что в мире есть, помимо оного жеребца.
Ступает он — что дева на цыпочках идет, и шагом неслышным. Шкура его вороное масти лоснится, и чудится в ней то синева морская, то прозелень талой воды. Шея гнутая. Голова точеная. Глаза — что из камня лилового резаны. Грива волною мягкой до копыт спускается…
Кеншо-авар посторонился, пропуская старца.
А тот, встав перед Киреем, глянул на него.
И такой ненавистью лютой блеснули глаза его… и погасли. Хотел колени преклонить, да покачнулся, подкосились ноги, не удержавши изможденное тело. Захрипел, растянулся на камнях.
Выгнулося тело его.
Злые корчи мучили, терзали, да только… будто бы не видел никто мучений человека этого, и без того измученного. Все только и глядели на коня… потянулась к поводу узорчатому рука Киреева…
— Хорош…
Шепот этот слышала не только я… и… вот не ведаю, милостива ко мне Божиня, и не только ко мне, коль вышло, как оно вышло.
Видела я пену кровавую на губах старческих.
И то, что дрогнули они, желая произнесть последнее слово, которое камнем упадет на судьбу Кирееву, судьбы этой вовсе лишая.
Видела и улыбку, что скользнула по губам Кеншо-авара…
И глаза жеребца, наливавшиеся кровью…
Видела, и разумела, что ничего-то я не успею сделать. Потому и схватила за повод сама…
— Погоди. Успеешь…
И упала на колени, закрывая раззявленный беззубый рот…
…не читала я о том, только слышала от деда еще, а что слышала, так давно это было, а потому не знаю, правда ли то или же правдою лишь мнится.
