Покрутившись проходными дворами и переулками, мы выехали на какой-то проспект. Никаких подозрительных машин не просматривалось. Еще через полчаса оказались в районе порта среди старых кирпичных пакгаузов с подъездными железнодорожными путями. Возле торца одного из пакгаузов стояло несколько старых иномарок и «Жигулей». Над воротами помигивала красными неоновыми трубками вывеска «Moonlight-club».
Место было очень подозрительным не по отдельным деталям, а по всему, в целом. Томас был прав: на «линкольне» в такие места не ездят.
— Посидите, я быстро, — сказал он, вылезая из машины и забирая с собой полиэтиленовый пакет с баксами. — Мне нужно встретиться здесь с одним человеком.
— С кем? — спросил я.
— Это мой знакомый. Я потом все объясню.
Начиная с момента получения денег, во всех его действиях чувствовалась какая-то целеустремленность, всегда заставляющая окружающих подчиняться. Но я все же твердо выразил намерение сопровождать его и здесь. Он не возражал, но предупредил:
— Тебе там не понравится.
— Переживу, — сказал я.
Он нажал кнопку звонка. В железной, покрашенной суриком двери открылось окошко. Томас наклонился к нему, что-то произнес по-эстонски. Нас впустили, и я сразу понял, почему Томас сказал, что мне здесь не понравится.
Это был гей-клуб.
За длинной стойкой бара и за столиками вдоль красных кирпичных стен сидели молодые парни в черной коже, в жилетках на голое тело, в напульсниках и даже в широких кожаных ошейниках с шипами. На некоторых были черные кожаные фуражки с высокой тульей, похожие на фашистские. Бухал рок из колонок стереосистемы. Две пары танцевали на площадке посреди зала. Причем не так, как нынче принято, а в обнимку, медленно. Но при всем обилии железа, черной кожи и устрашающих татуировок на плечах и даже на бритых затылках атмосфера показалась мне вполне мирной. Может быть, потому, что народу было еще немного по случаю раннего вечернего времени. Пили в основном пиво из жестяных банок, перед некоторыми стояли стаканы с фантой. А вот курили не только «Мальборо» — сладковато потягивало травкой.
Во всем этом заведении было что-то либерально-демократическое. Не в российском понимании, а в нормальном. Этому способствовала бесхитростность, с которой старый пакгауз превратили в место культурного досуга: отделили часть пространства кирпичной стеной, покрыли бетон пола кроваво-красным линолеумом и на длинных шнурах навешали неярких ламп с жестяными абажурами.
Никогда раньше в таких местах мне бывать не приходилось, и в первый момент я слегка прибалдел.
— Ты не смотри, что они такие, — успокоил меня Томас. — Они хорошие ребята. Даже застенчивые. Как девушки. Если будут к тебе подходить, говори «нет». Или просто качай головой.
— Ты что, голубой? — напрямую спросил я.
— Нет, я нормальный. Мой знакомый работает здесь администратором.
Мы прошли в конец зала. Томас заглянул в какую-то комнату и сказал мне:
— Подожди здесь.
Я тоже заглянул в комнату. Там за обычным канцелярским столом сидел обычный толстый человек в обычном костюме. В комнату вела только одна дверь, так что никакой угрозы со стороны можно было не опасаться. Я разрешил Томасу войти, а сам остался стоять у стены.
И сразу ощутил себя голым. И при этом девушкой. Возможно, красивой. Во всяком случае, что-то во мне определенно было. Я пользовался успехом, поэтому головой мне пришлось мотать часто. Но Томас оказался прав: народ здесь был деликатный и с руками не лез. Однако и при этом чувствовал я себя довольно идиотски и огляделся в поисках какого-нибудь укромного уголка. И сразу нашел. В торце зала стояло несколько пустых столиков, за одним из них сидел высокий рыжий человек в желтой замшевой куртке и в черной рубашке-апаш. Лоб его был перевязан красным платком.
Это был кинорежиссер Март Кыпс.
Перед ним стоял высокий пустой стакан. И до того, как он стал пустым, в нем — судя по выражению мировой скорби на лице режиссера — была явно не фанта.
Я подошел и попросил разрешения присесть. Кыпс безучастно кивнул, потом внимательно посмотрел на меня и сказал:
— Господин Пастухов. Международное арт-агентство. Как обманчива внешность. Впрочем, внешность всегда обманчива. И мужественность часто скрывает нежную душу.
Похоже, он принял меня за педика. И даже, кажется, сделал мне комплимент.
— У вас есть деньги? — спросил он.
— Есть.
— А у меня нет. Купите мне выпить. Помянем гениальный фильм «Битва на Векше».
По его знаку подскочил молоденький официант с накрашенными губами.
— Виски, — небрежно бросил я тоном завсегдатая баров. — Два по сто пятьдесят. Хорошего.
— Два по сто пятьдесят? — озадаченно переспросил официант.
Я понял, что слегка лажанулся, нужно было сказать «двойного», но исправляться не стал и решительно подтвердил заказ.
— Два по сто пятьдесят, понял. Что господин считает хорошим виски? Хорошего — какого?
Этот вопрос поставил меня в тупик. Но я нашелся:
— Самого хорошего.
— Есть «Джонни Уокер, блю лэйбл», — подсказал официант. — Лучше не бывает.
— Годится.
Когда заказ был выполнен, Кыпс взял стакан и с чувством произнес:
— За «Битву на Векше». Я ее проиграл. Так все думают. Нет, я ее выиграл! Фильм жив. Он жив вот здесь, в моей голове. Он есть факт мирового сознания. Он существует в ноосфере. Не изуродованный цензурой, не обгаженный пошлыми оценками черни. Вечная ему память! — заключил Кыпс и выпил. Но не так, как пьют в России. А так, как в Европе: сделал глоток и поставил стакан. — Столько труда пропало! Столько мучительных раздумий! Столько гениальных прозрений!
Сожаление о пропавших трудах не сочеталось с его ранее высказанным убеждением в том, что фильм существует в мировом сознании, но я посчитал, что указывать на это противоречие было бы нетактично. И даже, пожалуй, с моей стороны непорядочно, так как к переходу фильма непосредственно в мировое сознание, минуя стадию материальную, мы все-таки имели непосредственное отношение.
— Вы действительно работали в архивах? — поинтересовался я, вспомнив выступление Кыпса на пресс-конференции.
— Годы!
— И разыскивали свидетелей?
— Пытался. Никого не нашел. Из тех, кто воевал вместе с Альфонсом Ребане, не осталось никого. Всех расстреляли. Эту загадку я так и не смог разгадать. Была Русская освободительная армия генерала Власова. Кого-то расстреляли, других посадили. А Эстонскую дивизию расстреляли всю. Почему? Там тоже были обманутые, принужденные воевать против русских. Давайте выпьем за Альфонса Ребане, господин Пастухов. Это была знаковая фигура века. Страшного века. Дьявольского века. Он так и останется в двадцатом веке. Теперь уже навсегда.
Кыпс выпил и только тут заметил, что к своему стакану я не притронулся.
— Почему вы не пьете, господин Пастухов? Не хотите пить за фашиста? Или не хотите пить с неудачником? Понимаю, боитесь заразиться. Да, неудача заразна. Я заразился ею от моего героя. Он был великим неудачником.
— Я за рулем, — нашел я простейшее из объяснений.
— Конечно, конечно. За рулем. Мы все за рулем, все, — сказал режиссер Кыпс. — Но куда мы рулим? Если бы знать!
Из кабинета администратора вышел Томас и остановился, высматривая меня. Черный целлофановый пакет с баксами был при нем. Что-то в выражении его лица и в некоторой горделивости позы подсказало мне, что он не только уладил свои дела с толстяком, но и успел врезать.
— Извините, Март, мне нужно идти, — сказал я, опасаясь, что Томас не откажется от приглашения выпить и с Кыпсом, а это может иметь нежелательные последствия. Нас, конечно, наняли охранять его, а не воспитывать, но возиться с пьяным — удовольствие маленькое. Тем более когда была не исключена встреча с пассажирами черного джипа «мицубиси-монтеро». А что-то подсказывало мне, что встреча эта не будет мирной.
— Мне хотелось бы с вами поговорить, — добавил я. — Где я могу вас найти?
— Здесь, — сказал Кыпс. — Да, здесь. Я не педик. Но больше нигде я не могу показаться. В меня будут тыкать пальцами. А здесь ко мне не пристает никто. Мне иногда кажется, что голубые — это светлое будущее всего человечества.
