— Я почти всю войну просидел в Заксенхаузене… Вы не слыхали про студенческие волнения в сорок первом?
— В Мюнхене, если не ошибаюсь?
— Совершенно верно. Вот тогда, по сути дела, я должен был сделать выбор. Мой отец — друг Тельмана. Я не мог поступить иначе.
— Это естественно, — задумчиво произнес Николай Николаевич. — Помните у Гейне: «Ранние зимние дороги отцов — они нас выбирают».
— Я люблю прозу Гейне, — сказал Лот. — Особенно «La Grande». Печальное обращение «madame» долго преследовало меня. Мы ведь нация контрастов. Маркс и Гитлер, Бетховен и Шварцкопф, Гейне и Карл Мей с прародителями типа Освальда Шпенглера.
— Я читал его «Закат Европы».
— Это наш позор… — вздохнул Лот.
— А Эрнста Буша вы любите? Я помню его песни. Особенно «Болотные солдаты»…
Лот не спеша подошел к роялю, поднял крышку, прочел вслух:
— «Беккер»!.. Можно?
— Бога ради.
Лот придвинул стул, толкнул клавиши и негромко запел:
Джин открыл рот от изумления.
— Вы молодец!
Николай Николаевич подошел к роялю.
— Видимо, есть у нас всех что-то такое, что не истребить и не унизить.
Джин прикурил и сфотографировал теперь Лота с Николаевым.
— Куда же оно денется, наше прошлое! — Лот встал. — Мой отец был спартаковцем. Его замучили в гестапо. Мне и самому порядком досталось. Я мог бы составить реестр пыток и зверств, учиненных надо мной.
— Чем вы теперь занимаетесь, товарищ Рунке? — поинтересовался Николай Николаевич.
— Я по профессии переводчик, а по призванию — петрограф.
— Ваше призвание — моя любимая наука. Я ведь коллекционирую камни. Не будь я математиком и не приговори меня к ней создатель, я бы…
Лот порылся в карманах и достал оттуда два удивительных агата. Прежде чем протянуть их Николаю Николаевичу, он, как истый камневед, потер их рукавом пиджака.
— Они точь-в-точь коктебельские!
Николай Николаевич вначале положил камни на ладонь, а потом каждый из них поочередно поднес поближе к глазам.
— Обработаны по первому классу, — сказал он. — Что ж, раз так — пойдемте. — И он увлек Лота и Джина за собой в кабинет.
— Обед готов! — послышался из столовой голос Инги.
Николай Николаевич торжественно достал с полки свои сокровища: коробки, в которых, как птенцы в гнездах, лежали агаты, сердолики, фернанпиксы самых разнообразных форм и расцветок.
Лот обшарил глазами кабинет.
Три стены снизу доверху были обшиты полками. Здесь в основном были книги по математике, физике и биологии. Одна полка отдана русской классике. Много словарей — немецких, французских, английских. У окна стоял огромный стол из красного дерева; казалось, он состоял из сплошных ящиков, не только впереди и сзади, но и с боков. Над столом возвышалась старинная лампа с куполообразным абажуром. На стене висел портрет молодого Эйнштейна, играющего на скрипке.
— У вас, по-видимому, в кабинете не курят? — предупредительно спросил Лот, разглядывая у окна продолговатый и прозрачный как слезинка сердолик.
— Я не курю, — как бы извиняясь, сказал Николай Николаевич, — и у меня в кабинете друзья стараются тоже не курить.
— Я, я, натюрлих!..
— Вы знаете, что меня в свободное время больше всего занимает? — после небольшой паузы спросил Николай Николаевич. — Обтачивание камней… Как это интересно, пытаться каждому камню найти свойственную только его сущности форму! Эта работа близка к искусству… Не так ли?
— Все сущее ждет формы своего выражения. Только человек мечется и враждует с себе подобным. У меня был друг детства, почти двойник. — Лот отошел от окна. — Но нас развела судьба. Я стал антифашистом, он — гитлеровским офицером-десантником. Я живу и работаю в ГДР, он участвовал в корейской войне на стороне американцев, а сейчас, кажется, работает у них в разведке, — Лот повернулся к Джину. — Я тебе рассказывал, Марк, про этого человека…
Джин кивнул. Свобода Лота удивляла и раздражала его, а Лот, казалось, был на вершине, он легко передвигался по комнате, вел, вроде бы непринужденный, но тонко нацеленный разговор.
— Я расфилософствовался, и чуть не забыл показать вам главное чудо!
Лот протянул Николаеву японский камень.
— Это из породы красных камней, которые добывают на острове Садо в Японском море, — пояснил он. — Поглядите. — Лот вынул зажигалку и, взяв у Николая Николаевича камень, начал коптить его. — Теперь он заиграет! — воскликнул Лот и принялся энергично тереть камень о рукав пиджака.
— Что вы делаете! Инга! — крикнул Николай Николаевич. — Инга, принеси, пожалуйста, суконку или кусочек шерсти. У вас будут пятна на рукаве пиджака.
— Чепуха!
Николай Николаевич, не дожидаясь дочери, сам вышел за суконкой.
Лот сфотографировал рукописи, лежащие на столе, и названия книг на полках научной литературы на русском языке.
Обед прошел весело и непринужденно. Много ели, пили немного, но шутили, смеялись.
После обеда по просьбе Тони Джин сыграл «Прелюд» Рахманинова. Николай Николаевич, растроганный, театрально жал руку смущенному «судовому врачу».
Лот сфотографировал братьев и подумал:
«Кажется, голос крови возьмет свое».
На этот раз Рубинчик шел в Комитет госбезопасности, твердо зная, что новый вызов опять связан с таинственным Евгением Чердынцевым.
«Невероятно, но факт, — думал он, — должно быть, этот тип — чистой воды шпион и теперь уже, по-видимому, пойман».
Он представил себе хмурое, заросшее щетиной лицо этого некогда холеного, самоуверенного блондина, ерзающие пальцы опущенных рук, сломленную складку рта. И вдруг…
— Кино посмотреть хотите?
На этот раз Сергей Николаевич был весьма оживлен.
— Кино? Почему же нет? — растерялся Марк.
— Ну вот и отлично… Будьте любезны, — обратился чекист к своему помощнику — совсем молодому парню, почти ровеснику Марка.
Тот опустил шторы, выдернул из железной трубки, висящей на стене, белый экран, выдвинул киноаппарат и доложил:
— Готово.
— Звук?
— Все в порядке.
— Начинайте.
И началось…
Из гостиницы «Националь» вышел его старый знакомый — «Жека» Чердынцев. Он постоял у двери, закурил и направился в сторону метро. У автоматных будок встретился с изящно одетым господином с черным чешским портфелем в руке. «Жека» и господин сразу же узнали друг друга, хотя встреча их проходила довольно сдержанно. Человек достал из портфеля сверток. «Жека» развернул его. На дне небольшой коробочки, в вате, лежали три камешка. «Жека» качнул головой, положил сверток в карман, расплатился с изящно одетым господином и пошел к «Метрополю».
— Узнаете? — спросил Сергей Николаевич.
— Он, — еле сдерживая возбуждение, сказал Марк. — Ничуть не изменился.
— Это на двух пленках? — спросил Сергей Николаевич у Ильина.
— Так точно.
— Товарищ Рубинчик! Помните, вы говорили, что у него была родинка на правой руке, будьте, пожалуйста, внимательным.
…«Жека» набирает чей-то номер в телефонной будке на Главпочтамте.
Крупным планом — правая рука. «Стоп-кадр» с изображением руки. Теперь крупный план левой руки с телефонной трубкой. Снова «стоп-кадр».
— Родинка была! — выкрикнул Марк. — На тыльной стороне кисти между большим и указательным пальцем… Сейчас ее почему-то нет…
Когда после фразы «Тоню, пожалуйста. Скажите — Рубинчик.», Марк услышал свою фамилию, Он все же не удержался и крикнул:
— Сука!..
Исчез, свернувшись в железную трубку, белый экран, «ушел» в книжную полку портативный киноаппарат, раздвинулись шторы, а потрясенный Марк все еще сидел молча.
