необъятной родины моей. Но чего бы не поизмываться над евреем? И получил назначение терапевтом в Свердловскую область. Возмущённый, я решил поехать в Москву на приём к товарищу Сталину, который, естественно, не имеет представления о проделках антисемитов. Это может показаться невероятным, но после трёх дней издевательств в бюро пропусков ЦК ВКП(б) благодаря потрясающему случаю я всё-таки попал на приём к заведующему административным отделом ЦК. По простоте душевной (из скромности не хочу назвать это дебильностью) я изложил ему всё, что думаю о царящем в Украине антисемитизме. Он пожурил меня за излишнюю резкость и непонимание трудностей на пути нашей славной партии в идеологической борьбе с загнивающим империализмом и сионизмом. В моём присутствии позвонил в Киев заведующему административным отделом ЦК КП(б)У и приказал ему зачислить меня клиническим ординатором на кафедру ортопедии, травматологии и военно-полевой хирургии Киевского института усовершенствования врачей. Ещё почти два месяца издевательств в Киеве. И, наконец, с приказом министра здравоохранения Украины и добром профессора, заведующего кафедрой, я приступил к работе. Первую врачебную зарплату мне предстояло получить через три недели. В тот день я позавтракал двумя пирожками с падлом (так в студенческие годы мы называли пирожки с мясом) и стаканом газированной воды с сиропом. У меня оставался ровно один рубль. Но ведь сегодня будет зарплата! Я отстоял четыре операции. Голодный, усталый, трамваем (тридцать копеек) и троллейбусом (сорок копеек) я приехал в областную больницу, на территории которой находилась администрация института. Ноябрь. На улице уже холодно. На мне тяжелое всесезонное пальто. А в помещении жарко, душно. Терпеливо отстоял длинную очередь в кассу. Но кассир не обнаружила моей фамилии в ведомости п предложила обратиться в бухгалтерию. Главный бухгалтер отнёсся ко мне сочувственно. Я показал ему копию приказа министра о зачислении меня в ординатуру. Он тщетно искал приказ директора института. Не нашел. Предложил обратиться к директору. 'Поторопитесь, доктор, через двадцать минут начнётся ученый совет'. Я поторопился. Но приёмная была заполнена профессорами. Двух из них я знал. 'Зайдите, – сказал мне знакомый профессор, – мы не на приём'. Я зашёл. Там, в конце огромного кабинета, за массивным полированным столом, к которому примыкал длинный стол для заседаний, восседал крупный плотный мужчина в костюме и вышитой украинской сорочке. Директор института и заведующий кафедрой хирургии профессор Кальченко. Сбоку примостилась невзрачная дама с красно-рыжими волосами. Секретарь партийной организации института. Сесть мне не предложил. В течение нескольких минут профессор с наслаждением демонстрировал свою иезуитскую сущность. Говорил, что мою фамилию слышит впервые и ничего не знает о приказе министра, хотя заведующий кафедрой допустил меня к работе, получив разрешение директора. Затем так, между прочим, спросил, почему я с палочкой, не с детства ли я инвалид. Я спокойно отвечал, подавляя рвущийся из меня гнев. 'Ах да, – сказал он, не имевший обо мне представления, – у вас же куча орденов'. Он безошибочно перечислил все мои награды. 'Впрочем, – добавил он, – ордена можно было купить в Ташкенте'.
И тут голод, усталость, боль в рубцах, очередь к кассе, поиски приказа в бухгалтерии, месяцы пытки до получения приказа министра, тридцать копеек, оставшихся у меня в кармане, издевательство самодовольной морды, молчание красно-рыжей фюрерши, – все это потоком лавы, прорывающей последнюю преграду в жерле вулкана, выхлестнуло из меня. Моё второе я ещё пыталось урезонить меня, остановить. Но напор лавы был уже непреодолим. Я поставил свою увесистую палку в угол между столами (на это у меня ещё хватило разума), обошёл полированный стол, левой рукой схватил вышитую сорочку вместе с волосами на груди и прямой правой вложил всё, что кипело во мне в испуганное рыло профессора. Из разбитого носа хлынула кровь. Душераздирающим воплем впервые обозначила своё присутствие партийная дама. Распахнулись обе половины двери в приёмную. В кабинет ввалились профессора. Проходя сквозь их расступившийся строй, я ещё успел сказать: 'Я тебе, падло, покажу, как можно купить ордена в Ташкенте!'. Мне казалось, что именно этой фразой объяснялся спуск происшедшего на тормозах. И только спустя несколько лет я узнал, что случайно сделал подарок доценту Шупику, злейшему врагу профессора Кальченко, бывшему соседу по коммунальной квартире. Через месяц доцент Шупик стал министром здравоохранения Украины. Но уже в тот день заместитель министра, знавший о предстоящем назначении, восторженно жал мою руку и сообщил, что я переведен клиническим ординатором в Киевский ортопедический институт. А там, прослышав, что я расквасил нос профессору Кальченко, посчитали меня бандитом.
Так вот о гипсотехнике Марии. Мне было интересно увидеть, с кем я завёл шашни. Пошёл в поликлиническое отделение. Этакая шустрая блондинка. Первая девка на деревне. Нет, не в моём вкусе. А слухи обволакивались подробностями. Я жил в общежитии врачей, этажом ниже нашей первой клиники. Из института я почти не выходил. Вся моя жизнь подчинялась работе. Палаты больных. Операционная. Травматологический пункт. Библиотека. С утра до ночи. А шесть раз в месяц – с утра до утра и потом до ночи. Кроме шести плановых дежурств, меня иногда ночью извлекали в травматологический пункт, когда дежурная бригада не справлялась с потоком поступавших карет скорой помощи. Рутина.
В тот вечер, закончив обход, я сидел в палате и беседовал с больными. Дверь в коридор была распахнута. В проёме появилась старшая операционная сестра. 'Свят! Свят! Свят! – воскликнула она, увидев меня. – Как это вы оказались здесь раньше меня, да ещё без пальто, да ещё в халате!'. 'А где я должен быть, София Борисовна?'. 'Как где? На лестнице чёрного хода, где вы тискали Марию'. 'Забавно. Пойдемте, посмотрим'. Посмотрели. Действительно, на полутёмной лестнице черного хода ординатор Витя Патлай, инвалид Отечественной войны, тоже прозябавший в общежитии, в моём пальто, опершись задом на палочку, правда, на обычную, не на такую увесистую, как у меня, тискал, как выразилась София Борисовна, гипсотехника Марию.
В течение нескольких дней пребывания в институте мне много времени приходилось проводить в операционной. Поэтому я уже имел некоторое представление о характере старшей операционной сестры. 'София Борисовна, очень прошу вас, никому ни слова о увиденном'. 'Само собой разумеется'. Назавтра весь институт хохотал, узнав о приключении на лестнице черного хода. Действительно, новый клинический ординатор, действительно, бандит, действительно, хромой еврей. Но не он, а Витя Патлай тискает гипсотехника Марию.
Солидная книга получилась бы, опиши я все 'легенды', связанные с моим именем. Я и так несколько согрешил. Собирался упомянуть только о 'легендах', которые связаны исключительно с литературным творчеством.
Я упорно считал, что начал писать стихи на фронте. Мне было шестнадцать лет. Я успел окончить девять классов могилев-подольской средней школы номер два. Потрясение первых дней войны необъяснимым образом формировалось в фактически ещё детском сознании, искало из него выход. Я ничего не придумывал. Фиксировал только то, что видел и чувствовал. Так появились стихи. Правда, старший брат моей одноклассницы несколько лет назад обвинил меня в неточности. Мол, на их выпускной вечер я, ученик, окончивший седьмой класс, был делегирован со своим стихотворным приветствием. Не помню. Хотя отчетливо помню, как преподаватель русской литературы Александр Васильевич Иванов не в классе, а после уроков читал мне в оригинале построенное ромбом стихотворение Виктора Гюго 'Джинны', а я, не понимая ни одного французского слова, упивался музыкой прекрасной поэзии. Потом я разыскал замечательный перевод этого стихотворения, сделанный Шенгели. Помню, как Александр Васильевич читал мне в оригинале сонеты Шекспира. Не зная английского языка, я услышал, что в этих стихах отсутствует непременная для сонетов система рифм, и сказал это своему любимому учителю. Потом он тоже по-английски читал стихи Киплинга. И Гомера читал на древнегреческом. Я пожаловался, что 'Илиада' кажется мне ужасно громоздкой и неуклюжей. 'А цезуры ты слышишь? Читай вслух и цезурой дели каждый стих. Хотя перевод, конечно, не оригинал. Жаль, что ты не знаешь древнегреческий'. Я помню беседы Александра Васильевича. И замечательного преподавателя украинской литературы Теофила Евменовича Шемчука. Его внеклассные разговоры о любимой мной Лесе Украинке. Бывшая служанка Леси Украинки Маслянко подарила мне одиннадцать стихотворений своей обожаемой хозяйки, присланные ею из Египта в Могилев-Подольский. А я, дурак, несмышлёныш, собака на сене, хранил их в тайнике, надеясь… На что я надеялся? Погибли эти стихи. Даже от Теофила Евменовича я утаил их.
Помню, как строгая немка Елизавета Семеновна Долгомостьева сперва заставляла меня, ученика пятого класса, зубрить стихи Гёте и Гейне, а потом радовалась, видя с какой жадностью я пожираю эти стихи. Пригодился мне на войне немецкий язык.
Всё это я помню отчетливо. А своих школьных стихов, нет, не помню. И, к сожалению, не помню многого, сочинённого мною на фронте. Не случайно я написал 'сочинённого'. На фронте я стихи записывал в
