рукопись.
Ещё одна рукопись моей книги канула в Лету в 1956 году. Врач с нищенской зарплатой, я подрабатывал лекциями в Обществе по распространению научных и политических знаний (политические знания я не распространял) и научно-популярными статьями в журнале 'Знания та праця' ('Знание и труд'). С редактором журнала Всеволодом Дмитруком мы были в приятельских отношениях. Научно-фантастическую книгу о протезах рук, с помощью которых можно сыграть на рояле даже самые сложные фуги, о протезах глаз, возвращающих ослепшим почти стопроцентное зрение, о чудесах инженерной генетики, что было в ту пору ещё даже не мечтой фантастов, и о других медицинских чудесах, книгу об этом я дал Дмитруку не для публикации в его журнале. Мне хотелось услышать квалифицированную критику. Спустя несколько дней Всеволод с виноватым видом сообщил мне, что он потерял рукопись – единственный экземпляр. В придуманном мною институте протезирования, кроме лифтов и лестниц, между этажами были пандусы, позволявшие инвалидам передвигаться на колясках. В мае – 1978 года, начав работать в израильской больнице, я испытал чуть ли не гордость, увидев воплощение моей неопубликованной идеи. Верю, что и более существенные мои фантазии будут осуществлены.
С войны, а может быть ещё из детского садика ортодоксальный коммунист, я начал постепенно прозревать. Это отражалось в стихах и в прозе, которые я писал в стол. О публикации такого в Советском Союзе не могло быть и речи. В статье к пятидесятилетию со дня Победы Юрий Шанин и Яков Михлин писали: 'Лейтенант еще пятьдесят лет назад все понял. Нет, не сдался, стихи продолжал писать. Хотя относился к ним с меньшим пиететом, чем к научным трудам. Но попытки опубликовать их никогда не предпринимал'. Последняя фраза не совсем точна. Вернее было бы 'почти не предпринимал'.
Году в 1961-м мой друг Юрий Лидский, литератор, автор многочисленных работ об американской литературе и нескольких монографий об американских писателях, стал уверять меня в том, что обстановка в стране изменилась, что мои фронтовые стихи должны быть опубликованы и всё такое прочее. Я возражал. Ссылался на зарок, данный мною, когда спускался в метро после разноса в Доме писателя. В конце концов, Юрий отобрал пятнадцать стихотворений и послал их в журнал 'Юность'. Через какое-то время стихи вернули, сопроводив их письмом литконсультанта. Мол, да, чувствуется, что у автора есть некоторые задатки, но надо читать Пушкина. Я воспринял это с юмором. Пушкина я читал и читаю с удовольствием. А Юрий бушевал. Я написал ему шуточное стихотворение 'Ты говорил мне: сделайся поэтом'. Всё. До самого отъезда в Израиль в 1977 году я действительно попыток опубликовать свои стихи больше не предпринимал. Хотя, – и это весьма забавно, – они могли появиться в печати.
После тяжелого операционного дня я вышел из больницы. Больница наша располагалась в огромном парке над Днепром. Я стоял очарованный красотой ранней киевской осени и не сразу заметил двух направившихся ко мне мужчин. Один из них – мой добрый знакомый, сын выдающегося украинского поэта. Второй – видный украинский русскоязычный поэт. Они сказали, что прогуливались по Петровской аллее и случайно увидели меня, чему очень рады. Потом я понял, что встреча была не случайной. Поэт предложил заглянуть в ресторан 'Кукушка', мимо которого мы должны были пройти. Но ресторан оказался закрытым. Павильон 'Петушок', в котором можно было выпить, не работал. А моим попутчикам непременно надо было подкрепиться алкоголем. Мне было известно, что у сына поэта такая потребность постоянна. О потребностях поэта я ничего не знал по причине нашего поверхностного знакомства. Я уже отказался составить им компанию. Но по пути к моему дому оказалась еще одна забегаловка. Поэт взял по сто граммов коньяка и по конфете, а затем повторил заказ. Тут я заметил, как он проливает коньяк мимо рта. Я напомнил ему о Лариосике из булгаковской 'Белой гвардии'. Непринимаемый его душою продукт он вполне мог отдать жаждущим. Поэт слегка смутился и заказал ещё по сто граммов сыну поэта и мне. Сын заметно окосел. Возможно, поэт решил, что и я уже готов. Слишком хорошего мнения он был обо мне. Мы заняли скамью на площади недалеко от забегаловки. Поэт предложил мне прочитать несколько моих стихов. Прочитал. 'Вы знаете, эти стихи должны быть опубликованы. Я могу вам помочь и опубликовать их под своим именем. Разумеется, все гонорары вам'. Мне очень захотелось влепить ему пощечину. Но, каюсь, я этого не сделал. Может быть потому, что он был старше меня, или коньяк, оплаченный им, смягчил мою сущность? Не говоря ни слова, я встал и ушёл. С поэтом и до этого я встречался, кажется, только дважды. Это была наша последняя встреча. Последняя и с сыном поэта, который по телефону пытался оправдаться, ссылаясь на триста граммов коньяка.
Через восемнадцать лет после описанной литературной встречи мы приехали в Израиль. Вскоре я получил предложение Еврейского университета в Иерусалиме описать, каким образом человек с биографией советского ангела стал сионистом. Я ответил, что никогда не был ни сионистом, ни диссидентом.
'Ну как же, возразили мне, – десятки людей, репатриировавшихся в Израиль, уверяли нас, что поступили так под вашим влиянием'. Меня это крайне удивило. Но выяснилось, что значительная доля истины была в их возражении, хотя не обошлось и без 'легенд'. Я согласился написать, как до мозга костей советский человек (Ноmо sovieticus) постепенно стал осознавать себя евреем и дошел до понимания того, что еврей должен жить в Израиле. Раз в месяц я отдавал в университет очередную главу. В течение одиннадцати месяцев была написана книга 'Из дома рабства'. Написал и забыл. Забыл потому, что стал писать книгу об Иммануиле Великовском, о личности необыкновенной, о Леонардо да Винчи XX века, о подлости американского научного истеблишмента, о том, что в историю науки вошло под названием дело Великовского. Писал я, естественно, в свободное от работы время. Прочитал все восемь книг Великовского на английском языке, десятки его научных статей – в основном на немецком, переписку с отцом – на иврите, сорок девять потрясающих публицистических статей в 'Нью-Йорк пост', книги и статьи о Великовском и против Великовского, его стихи – на русском, просмотрел несколько видеозаписей его лекций в американских университетах (организовать просмотр было очень непросто, записи были сделаны старой аппаратурой, давно вышедшей из употребления). Но это была не работа, а огромное удовольствие. Мне очень хотелось рассказать о Великовском русскоязычному читателю, у которого не было ни малейшего представления об этом гиганте. Книги Великовского были переведены на испанский, итальянский, немецкий, французский, японский и даже на африкаанс. Но не было в ту пору переводов на русский и, увы, на иврит. Два года интенсивной любительской работы после работы профессиональной. Книгу написал, но не имел представления, как ее опубликовать.
Однажды в театре я встретил израильского русскоязычного писателя Ефрема Бауха и спросил его, как издать книгу 'Иммануил Великовский'. 'Не знаю, что вы написали о Великовском и кто такой Великовский, – ответил Ефрем Баух, – но я прочитал вашу книгу 'Из дома рабства'. Вот её следует издать'. Оказывается, Ефрем прочитал машинопись в Еврейском университете, где она была похоронена в отделе пламенного социалиста профессора Этингера, усмотревшего в ней факты, порочащие светлые идеи социализма. Но ведь я излагал только факты, не окрашивая их мировоззрением. В 1986 году книга вышла в издательстве 'Мория'. Забавно, социалистическое издательство 'Кибуц меюхад' тут же, абсолютно без моего ведома и участия, решило издать ее в переводе на иврит. Но половина редакционной коллегии воспротивилась по соображениям, которыми руководствовался и профессор Этингер. 'Иммануил Великовский' вышел в свет в Израиле в 1990 году. Второе издание – в России (издательство 'Феникс') в 1997 году.
В тот вечер в тель-авивском ресторане мы праздновали шестидесятилетие нашей однокурсницы. В тот вечер исполнилось ровно сорок четыре года после моего последнего ранения. Именно этот день, а не день рождения я считаю достойным выпивки. Мой друг Мордехай Тверской, в войну капитан, командир стрелкового батальона, а в институте один из пяти, знавших мои стихи, вручил мне журнал 'Огонек' (кажется, ноябрьский 1988 года номер). На странице с моим стихотворением 'Мой товарищ, в смертельной агонии', сопровождаемым очередной легендой, на сей раз Евгения Евтушенко, Мотя своим бисерным неврачебным почерком написал: 'Нашему, как выяснилось, гениальному другу'. Нашему, а не моему потому, что рядом с ним сидела его жена Татьяна, с которой мы вместе учились. В тот вечер Мотя начал серию настойчивых атак, требуя, чтобы я издал свои фронтовые стихи. Кстати, у Моти Тверского есть стихотворение, которое начинается двустишием 'В семнадцать лет тряслись, не выучив урок, И в бой водили роты в восемнадцать'. В 1991 году книжечка 'Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена' вышла из печати с предисловием М. Тверского. А стихотворение, опубликованное Евтушенко, было атрибутировано профессором В.С. Баевским в журнале 'Вопросы литературы'. Он мог это осуществить, так как учился в университете с моими друзьями, знавшими написанные мною стихи.
В 1992 году была опубликована книга 'Портреты учителей', шестнадцать очерков, написанных между 1985 и 1991 годами. В 1995 году – книга 'Война никогда не кончается', военная проза и стихи. В 1996 году –
