Чирчикским гарнизоном командовал начальник нашего училища, генерал-майор танковых войск. Я видел его несколько раз. Ничего особенного. Генерал как генерал. И хотя нам очень импонировало, что гарнизоном командует именно наш генерал, в глубине души мы осознавали некоторую несправедливость такого положения. Дело в том, что начальником авиационного училища был тоже генерал-майор. Генерал-майор авиации. Но от нашего генерал-майора его отличало звание Героя Советского Союза.
До дня, о котором намереваюсь рассказать, я ни разу не видел его. Вернее, не видел его на земле. Но когда он поднимался в небо на 'ишачке' – истребителе И-16, или на бипланах – 'кукурузнике' У-2, или Р-5, его нельзя было не видеть. Что он вытворял! 'Мёртвые петли', 'бочки', 'иммельманы', 'штопоры' и ещё десятки акробатических трюков, от которых у нас, наблюдавших с устойчивой земли, голова кружилась. Трудно было не признать этого генерала генералом. Говорили, что звание Героя он получил, потопив какой-то очень важный немецкий корабль. И потопил не просто, а угодив бомбой точно в трубу корабля. Тогда я как-то не задумывался о некоторых противоречиях. Генерал – лётчик, а бомбу сбрасывает штурман. Тогда это не имело для меня значения. Генерал Герой. А главное – я видел его в небе. И то, что не он, а наш генерал начальник гарнизона, намекало на некоторую несправедливость в самой справедливой стране.
Я уже сказал, что наша рота была первым набором фронтовиков. Все мы попали в училище из танковых частей Северной группы Северо-Кавказского фронта. Успели повоевать и дали возможность проявить себя гену агрессивности. Но атмосфера училища и всего гарнизона постепенно втянула нас в противостояние с лётчиками. На первых порах рота делала это весьма неохотно. Видно, ещё не накопился нужный запас агрессивности, запущенной подлым геном. Но когда уже накопился! Одиннадцатая рота была в училище на особом положении. Мы могли позволить себе то, что не разрешалось обычным курсантам, ещё не вкусившим прелести фронта. О драках с лётчиками и говорить не приходится. Даже при явном численном превосходстве они, интеллигентные мальчики, должны были как можно быстрее убраться с пути отчаянного жлобья, каковым, увы, мы являлись.
Героем события в тот день стал мой друг Мишка Стребков. С Михаилом я познакомился на фронте летом 1942 года, чуть ли не за год до этого события. Вернее, не познакомился, а встретился.
Был у нас в дивизионе бронепоездов бронеавтомобиль БА-10. К этому броневичку мы относились с некоторым пренебрежением, считая его не боевой, а просто транспортной единицей. Нередко он функционировал как дрезина. Для этого резиновые скаты мы меняли на вагонные колёса и броневичок ставили на железнодорожную колею. Не помню, чего вдруг на передовой оказался воентехник Тертычко. В дивизионе он занимал должность паровозного мастера. Настоящий русский умелец, Тертычко мог починить всё, что движется, и всё, что стоит на месте. Вероятно, на передовой он тоже появился для того, чтобы отремонтировать какое-то оружие. Вдвоём с Тертычко мы ехали в тыл на броневичке по железнодорожному пути. Километрах в двух от передовой перед нами возникло препятствие. На насыпи, взгромоздившись гусеницами на рельс и задрав к небу пушку, стоял американский танк М3 – 'Стюарт'. Командир танка, младший лейтенант с одним кубиком на петлицах, и паренёк в комбинезоне, оказавшийся механиком- водителем, возились в трансмиссии. Танк стоял под углом почти сорок пять градусов. Малое удовольствие работать в таких условиях. Рядом с танком за их работой наблюдал старший сержант с дымящейся 'козьей ножкой' огромных размеров. На насыпи сидел сержант и читал книжку без переплёта с разорванными страницами. На гимнастерке, на красной прямоугольной ленточке висел серебряный кружок медали 'За отвагу', награда редкая в ту пору сплошных поражений и отступлений. Воентехник Тертычко подошёл к танку, заглянул в трансмиссию через головы работавших, потом забрался внутрь на сидение механика- водителя. Пробыл он внутри минуты три. Младший лейтенант заметил его только тогда, когда он выбрался из танка и подошёл к корме.
– Ну-ка, отойдите отседова, – скомандовал Тертычко. Младший лейтенант посмотрел на два кубика на петлице воентехника и подчинился команде.
– Малец, – крикнул мне Тертычко, – дай-ка мне ключ на четырнадцать! Меня опередил механик- водитель. Тертычко выпрямился над кормой и гневно посмотрел на младшего лейтенанта.
– Ну, куда ты полез? Под каким максимальным углом может взобраться твой танк? Не знаешь? А должен знать машину, которой ты командуешь. Тридцать градусов. А здесь сколько? Тоже не знаешь? Больше сорока. А разницу между углом сорок градусов и водкой крепостью сорок градусов знаешь? Дай ключ на шестнадцать и пассатижи.
Сержант с медалью 'За отвагу' отложил книгу и с явным интересом наблюдал за тем, что происходит возле танка. Его интеллигентное лицо светилось. Похоже, что ему доставляла удовольствие грубость и юмор воентехника.
– Как этот американец? – Спросил я, кивнув на танк.
– Говно. Машина для прогулок по хорошим дорогам.
– Но я смотрю, пулемётов сколько торчит.
– А толку? Два 'Браунинга' установлены неподвижно. Много шума из ничего. Только боеприпасы тратишь впустую. Воевал я на 'тридцатьчетвёрке'. Нет в ней кожаной обивки и всех причиндалов для хорошей американской жизни. Но в ней можно воевать. И не застряли бы мы в ней на таком подъёме.
– А броня как?
– Говно. Чуть толще, чем жесть банок со свиной тушёнкой. Лучше бы они прислали нам свиную тушёнку в таком весе, как этот танк.
Я рассмеялся. Тертычко смачно матюгнулся и приказал механику-водителю завести мотор.
– Включи заднюю передачу и сползай потихоньку. И уматывайте отседова к … матери. А колею пересечёте на переезде.
Сержант с довольной улыбкой пожал мою руку и вскочил в башню. Завёлся мотор. Младший лейтенант виновато поблагодарил Тертычко и сел на левое крыло танка, медленно сползающего с насыпи. Мы забрались в броневичок и поехали. Воентехник ещё долго материл незадачливых танкистов.
Примерно спустя полгода в Баку, после выписки из госпиталя, с командой направлявшихся в училище, я пытался попасть на борт корабля 'Туркменистан'. Тщетно. После ранения я ещё не чувствовал себя достаточно крепким, чтобы ввязаться в драку и уцелеть в спрессованной толпе у входа на палубу с причала. Тут я увидел того самого сержанта. Он тоже узнал меня. Не знаю, почему мы обрадовались встрече. Недалеко от нас стояла небольшая группа раненых моряков. Все на костылях. Они, естественно, тоже не пытались штурмовать вход на борт. Внезапно меня озарила идея. Я подошёл к морякам и предложил им соорудить из костылей мостик в месте, где между причалом и закруглением борта расстояние не превышало одного метра. Идея им понравилась. Мы её осуществили и оказались на корабле.
– Выходит не только воентехник, но и ты соображаешь, – сказал сержант. – Это что же, все в вашей части головастые? Кстати, будем знакомы. Михаил Стребков.
– Ион Деген. Михаил посмотрел на меня внимательно и ничего не сказал. С этого дня и до окончания училища мы были неразлучны. А где-то посредине этой неразлучности произошло событие, имевшее непосредственное отношение к противостоянию курсантов авиаторов и курсантов танкистов.
В тот день наш взвод выполнял стрельбу из танка с места. Каждый курсант должен был выстрелить три снаряда по мишени-пушке в восьмистах метрах от танка. Я уже отстрелялся и изнывал от среднеазиатской жары в группе выполнивших упражнение. Рядом с нами стояли курсанты, которым ещё только предстояло стрелять. Подошла очередь Мишки Стребкова. Он моргнул мне и забрался в башню. Командир роты капитан Федин и командир взвода лейтенант Осипов, как и мы, доходили от зноя. Блестели они не только от пота, но и от гордости за своё подразделение. Такие стрельбы вполне можно было сделать показательными. Почти каждый курсант сносил мишень первым снарядом. Удивляться этому не следовало. Ведь все мы на фронте были танкистами.
На флагштоке поднялся зелёный флаг, разрешающий стрельбу.
И тут началось нечто невероятное. Танк стоял точно направленным на мишень. Для поражения её следовало только прицелить пушку. Но башня 'тридцатьчетвёрки' стала быстро разворачиваться вправо, в сторону ближнего аэродрома авиационного училища. До самого левого в ряду самолёта Р-5, который стоял ближе всего к стрельбищу, как и до мишени, было восемьсот метров. Раздался выстрел. Снаряд взорвался метрах в тридцати от самолёта. На флагштоке тут же взвился красный флаг, а капитан Федин взвился на корму танка. Следом за ним – лейтенант Осипов. Из башни выглянула невинно-удивлённая морда Мишки Стребкова. Поверьте мне: из пушки он стрелял не хуже, вероятно, даже лучше любого из нас.
Я вынужден упустить неуставную, более того, непечатную лексику речи капитана Федина и утомить
