Жена все же ошиблась. Вася, хоть и был лежачий, но не бесповоротно — у него действовала половинка задницы, и он на этой половинке умудрялся слезать с кровати и даже передвигаться, упираясь сильными руками в пол, по комнатам. «Ползун» — называли после войны подобного рода фронтовых инвалидов.
Лучше, чем самогонкою, Вася лечил меня рассказами про степь. Два раза в год, весной и осенью, во время перелетов, друзья вывозили Васю в степь и оставляли там одного. У Васи не было ни примуса, ни провожатого — только старенькая «тулка». Но этого ему было достаточно; когда через два дня за ним приезжали, друзей ждал наваристый шулюн из дичи, десятка полтора уже обработанных тушек лежали рядом, а ползун Вася, худой и голодный, счастливо блистал тверезым соколиным оком.
Сам по себе Вася ползун, но душа его воспаряла легко и печально: любимою Васиной песнею была «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой…»
От чего уползал в степь, как подранок, Вася, понятно. И даже понятно, в кого он целился: в собственную душу, в голубку дерзновенную, что так несочетаема оказалась с убогим, сорочьим своим гнездом.
От чего уползал, отрешался, оставляя на осенней траве черный, дегтярный кровавый след, Троцкий, воспитывавшийся одно время в одесском доме своей двоюродной сестры, будущей советской поэтессы, лауреата Сталинской премии Веры Инбер и сам начинавший когда-то как блестящий литературный критик, неясно.
Но есть что-то общее в двух этих вылазках. И это общее, смею предположить, — тоска. Беспредельная тоска, от которой сама душа сворачивается, как лист над тяжелым и медленным огнем. Вася жил, доживал, чугунно чернея изнутри, в этом подземном антоновом огне; Троцкому, похоже, он тоже был знаком.
…Они были практически ровесниками: Троцкий и провожатый. Последний дожил до глубокой старости и охотой этой похваляться не любил. Причины известны: еще удивительно, как не замели охотничка в тридцать седьмом.
Я же думаю о другом.
Где можно было найти в степи пять тысяч контриков, да еще подлежащих расстрелу?
Это значит, что по существу каждая тогдашняя семья оказалась задета, прямо или косвенно, этим злодеянием.
И провожатый, стало быть, не исключение.
И вот они на два дня остались друг против друга. Местный охотник, знаток троп и солёных саг, с одностволкой под шестнадцатый калибр и заезжий вождь. Вождь размещается на ночь в одноместной палатке, охотник, расстелив ватную фуфайку, располагается рядом. Охотник выбрал такое местечко, что им и идти-то никуда не надо: вождь на утренней зорьке или на закате, который охватывает степь вкруговую, словно по краям ее запалили курай, может совершенно свободно стрелять прямо со своего ременного стульчика. Похоже, что небесные тропы провожатый знал не хуже, чем степные.
Вожди любят стрелять со стульчика, как с унитаза: я однажды, в конце семидесятых, посидел на брежневском насесте на комфортабельной, деревянной вышке в Завидово, правда, без карабина…
Летели гуси, летели утки и летели, наверное, длинными снежными вереницами, стрепеты: Стрепетовка-то в получасе езды.
К птице вождь оказался жалостливее, чем к людям. Несколько раз пальнул, поблескивая очками, землячок мой сбегал за трофеями, поскольку вождь не промазал. Не промазал, опустил зауэр между колен и сидел, уставившись в затянутое белями осеннее небо.
Даже ничего не читал: ни срочных донесений, ни полных собраний сочинений Маркса-Энгельса-Ленина. Сталина бы надо читать — да еще не вышло.
За ночным шулюном, у костра, метавшегося между ними, протягивал моему земляку стопку — металлическую — иностранной водки. Шофер подставлял под прямоугольную, темного стекла, бутылку и свою посудину тоже: ГАИ тогда еще не было, особенно в наших неразлинованных степях.
Шофер спал в машине, в «бьюике», Троцкий в палатке, оборудованной еще и фонарем «летучая мышь», земляк мой, как бобик — возле нее, умостив голову на ружейный приклад. По угасшему небосводу торопливым пушкинским почерком черкали отставшие гуси: над ночными охотниками словно развернули заранее китайский шелк, настолько тонкий, что в некоторых местах он стал прорываться — то звезда обнажится, то птица остро прорежется.
Что стоило провожатому сделать один, от силы два, ежели брать в расчет и шофера, дополнительных выстрела?
Ни-че-го.
Покорная Россия ворочалась бок о бок со Львом Троцким. Еще и благодарная за рюмку цветного английского самогона, именуемого «уиски».
Может, дед еще и потому несокрушимо и отъединенно молчал даже в конце шестидесятых, когда я с ним познакомился?
Как беллетрист со стажем, смею предположить, что только страсть к охоте, странная в его крови, и спасла тогда Троцкого. Как же стрелять — по своим?
И альпеншток приморозило — на добрый десяток лет.
Вскинут он был тогда, в Ногайских степях, а опустился Бог знает когда и Бог знает где: в мексиканских горах, когда голова под ним уже оказалась не черная и кудрявая, молодая, а сивая и с проплешиной.
Снайпер из поднебесья нетороплив: от приговора до исполнения может и пальчик на крючке онеметь. Старческая вегетососудистая дистония.
Девичья фамилия моей жены — Зиновьева. Отец, маленький, костлявенький, как таранка, работяга (еще бы не быть ему работягой — при четверых-то детях!) всю жизнь оттрубил шофером в местном буденновском АТП. И как, думаете, звала его шоферня?
А вот и не угадали: Троцкий!
А вы утверждаете — не популярен в народе.
Наш народ и сам Господь Бог не разберет.
Бьёт, стреляет — значит, как в семье, любит.
Доведется проплывать через Босфор, задерите голову вверх, на чудесно раскинувшийся высоко над ним ажурно-технократический мост (излюбленное место самоубийц). Сын нашего Льва Давидовича Троцкого спроектировал и построил: яблоко от яблони, оказывается, и далеко-онько укатиться может.
…Кто похлопотал за бабушку Александру, неизвестно. Но два обстоятельства совершенно очевидны. Первое: тут не обошлось без добровольного согласия самой младшей сестры, которая, правда, могла и не предполагать, как далеко заведет её это самопожертвование. И второе: здесь, конечно же, не обошлось без денег. В революционные времена они играют куда более судьбоносную роль, чем в обыкновенные — уже хотя бы потому, что революционеры в них нуждаются больше, чем всякие там отживающие контрики.
Я вот сейчас подумал: вроде бы при Советской власти все были равны и все были бессеребренники, и вдруг к девяносто первому году у некоторых, доселе совершенно незаметных, выскочили такие сумасшедшие бабки, такие фурункулы, как будто они их там, в тишине, как собственные яйца, высиживали!
Денежка, несомненно, была дадена, всунута куда следовает — и хорошим-таки пучком. И бабке Александре Антоновне вышла поблажка, а самой младшей её сестре выпала дальняя дорога, такая дальняя, какую она и не предполагала.
А могла быть и третья карта. Ведь бабушка Александра из Садового никуда и не уехала: похоронена там, в Садовом. То ли сама по себе померла — в молодые годы, — пока вершился скорый революционный суд. То ли совсем уж сама по себе… Моя мама, старшая дочка ее, умерла, например, в сорок пять лет…
Так что бабушка Александра ссыльною не побывала. Не удалось Советской власти снять, ссадить ее с масленого воза: так и легла навеки поблизости с Шан-Гиреями. С деспотами. Может, и не дождался всемогущий некто такую долгожданную и, казалось бы, уже совсем в руки давшуюся?
Младшую же загнали, где Макар телят не пас — может, потому и загнали, что старшая увернулась, на том свете преждевременно от революционного правосудия скрылась?
Но история с младшей имела продолжение.
Чтобы это продолжение не показалось совсем уж фантастическим, необходимо еще одно отступление.
О женских характерах нашего рода.
Но прежде — чтобы окончательно уж покончить с Троцким. Вас тоже поразила цифра в пять тысяч убиенных? А я сейчас, к моменту, когда дописываю этот кусочек — а пишу я страшно медленно, переползая со строчки на строчку, — уже отношусь к ней с большим, чем в начале куска доверием. Потому что вычитал (когда пишу, попутно, отвлекаясь, много читаю): именно Лев Троцкий на полном серьезе предлагал в девятьсот восемнадцатом установить на Красной площади… гильотину и прилюдно отхватывать головы особо упертым, конченным контрреволюционерам…
