Едва успеваю пригнуться. Над головой проносится исполинская колотушка. Меня обдает жарким ветром. Ветер несет запах разогретого металла, как в Кузне. Колотушка возвращается, блестит, слепит глаза. Перескакиваю на желоб. Он ездит вперед-назад, вроде полоза от саней. С желоба — на меленькое зубастое колесико. Я уже близко. Осталось чуть-чуть
Да, я помню: между вопросом и ответом Кытая Бахсы минуло несколько дней. Ну и что? Тогда — дни, сейчас — миг единый. Время, оно хитрое. Особенно здесь. Стук, шуршание, грохот. Так, наверное, звучит время. Так оно смеется. Надо шевелиться — прыгать, карабкаться, уворачиваться — чтобы время не разжевало меня в кровавую кашу.
Бормотанье далекой слизи: ближе, ближе. Ритм пронизывает меня насквозь тысячей стрел. Высасывает силы, превращает в юношу, мужчину, старика, мертвеца. Вокруг лязгает, стрекочет время. Я несусь вперед, к столбу, и Нюргун рвется из пут все сильнее, будто чует мое приближение.
Я же не знал, что говорю Уоту чистую правду!
Теперь знаю.
Я не уверен, что все было именно так. Я ничего не запомнил. Вероятно, я придумал этот бег в жерновах. Чем-то же надо заполнить провал в памяти? Если так, то я придумал и падение, когда до столба оставалась самая малость. Нога поехала на скользкой поверхности, я сорвался вниз, удерживаясь кончиками пальцев за край зубца, пока меня от подошв до бедер перемалывало в труху, и вот — пальцы отпустили опору.
Все.
Конец.
— Я умер?
— Ты его освободил, — сказала сестра.
— Я не добежал.
— Это не важно. Здесь многое — не то, чем кажется.
— Он же прикован! Он в плену!
— И останется прикован еще на пятнадцать лет.
— Почему?
— Ты не добежал ровно на пятнадцать лет. Это к лучшему, Юрюн. Ему все равно, а ты успеешь подрасти. Боюсь, сейчас ты
