деревенеет, кособочится, щетинится щепками, как ёж иголками.
А Уот чихает и чихает. С каждым чихом адьярай усыхает на крошечную чуточку.
— Дядя Сарын!
Я хочу спросить, что это с ними: с братом и с Уотом. Я не успеваю, потому что Сарын-тойон оглядывается на меня. Глаза у него — две черные дыры, хуже всякой Елю-Чёркёчёх. В дырах роится таежный гнус, вспыхивает искрами. Гнус летит ко мне: уй-юй- юй! Жжется! Искры? Уголья! Облепляют лицо, лезут под доспех. Жалят, вгрызаются. Земля уходит из-под ног, голова идет кру?гом. Тело горячее, по башке лупит молот. Должно быть, я распяленный лежу у мастера Кытая на наковальне. Молот хитрый, лупит не снаружи — изнутри. В голову, в грудь, в спину — плющит, корежит, перековывает…
Плохой! Убью! Кто плохой? Где? Что значит — плохой? Забыл… Вот этот — плохой? Или тот? Подскажите! Этот плохой? Тот хороший? Наоборот? Как этого зовут? Не помню… Ничего не помню! А как зовут меня?!
В ушах — шепот: «Усыхай, Юрюн, усыхай…»
Юрюн! Меня зовут Юрюн!
«Легче будет… Усыхай…»
Не хочу усыхать! Не бу-у-у…
Сопротивляюсь. Как в Кузне. Мне больно, но терпимо. По сравнению с Кузней — плюнуть и растереть. Хуже другое: между ушами копошится клубок червяков. Левый глаз видит, правый — не видит. Руки-ноги то бревна, то веревки. Кишки лезут через глотку. Падаю, Юрюн в Юрюна. Растворяюсь, исчезаю. Сам себя съел, переварил, в отхожее место скинул.
«Боль? — спрашивает мертвый Омогой. — Есть кое-что похуже боли, сильный. Ты — больше не ты.»
— …Ты в порядке?
Небо. Голубое.
Облака.
Ветерок холодит щеки.
Облака и небо заслоняют два лица и харя. Нависают надо мной, беспокоятся. Лица — Мюльдюн и дядя Сарын. Харя — адьярайская, аккурат между ними. Судя по харе, Уот Усутаакы больше всех за меня волнуется. Ну да, за меня. За кого же еще?! Это я на спине лежу, в небо пялюсь. А они вокруг Юрюна Уолана сгрудились и переживают.
— В порядке.
Выходит не слишком убедительно.
— Встать можешь?
Это дядя Сарын. Глаза у него закрыты. Как по мне, век бы он их не открывал. Век не открывал бы век. Звучит смешно, но мне не смешно. Мне плохо. Меня тошнит, я переворачиваюсь на бок.
— А ну-ка, поднимите его.
— Не надо!
Поздно. Меня подхватывают две лапищи, вздергивают на ноги. Одна лапища — Мюльдюнова, другая — Уотова. Брат хмуро косится на адьярая, но ничего не говорит. У меня кружится голова, я плююсь зелёным, стараясь не попасть на брата.
— Не так резко, остолопы!
Уот хохочет:
— Остолопы? Столпы! Вот, подпираем.
Надо же! Адьярай шутит! Сейчас он поменьше, чем вначале. На человека смахивает. Может, если сильнее усохнет, совсем человеком станет? А что? Обычное дело. Как нянюшка Бёгё-Люкэн: то ящерица, то старуха.
— Дыши глубже, приходи в себя.
Дышу, прихожу. Уот с Мюльдюном меня держат, чтобы не упал. Небо перестает вертеться, земля останавливает бег, колени больше не подламываются. Стою, сильный. Делаю шаг, второй, третий. Ничего, получается. Мы, сильные, живучие.
Адьярай тычет пальцем в дядю Сарына:
— Так бы сразу и сказал: невеста еще маленькая. Только родилась.
— Я тебе так и сказал.
— Нельзя жениться. Ты бы сказал, я бы понял.
— Я сказал! Оглох, что ли?
— Ну да?!
— Я тебе три раза сказал. А ты драться полез.
