Я отрекомендовался, и он провел меня в дом. Боже, чего там только не было! Какой-то прямо-таки склад антиквариата. Хронометры, барометры, патефоны 'Колумбия', был даже черный репродуктор в виде тарелки, из которого слышались звуки вальса… Были у него и птицы. Немного, но – хорошие. Точнее, отличные. Были и дрозды. Всего два. Но какие! Один из них пел даже 'феклу': фекла-фекла, уйди-уйди! – полузабытая, почти что реликтовая песня. Я был в шоке. Вот что значит – старая гвардия. Сталинская! – уточнил хозяин.
Дрозды сидели в текстурных дубовых клетках, с бамбуковыми прутьями; на каждой блестела пластина с гравировкой: 'Пикассо – от Страдивари'. Ох, и хороши же были дрозды! У одного свисты – флейтовые, звучные, чистые, серебристо-мелодичные, у другого – мощные, бронзово-звонкие 'журавлиные трубы'. Душа просто отрывалась и улетала куда-то в горние выси, где порхала с самими, кажется, ангелами… Но все рано, до классического, старинного исполнения не дотягивали и они, нет, не дотягивали. Жаль, конечно, но не дотягивали – и довольно сильно. Ну да ничего, и то хлеб. До задуманного мною сольного дроздиного концерта, в лучших классических традициях, оставалось всего-ничего, несколько колен, которые у нас в городе вряд ли найти. Посетовал на то Пикассо, который сидел, пока я записывал его дроздов, как именинник, сверкая зубами. Не боись, вьюнош! Найдем тебе эти колена. Какие? Я сказал: такие-то и такие. Тот задумался. О таких и не слыхивал. Но ничего, есть старый корефан, артист художественного свиста, в филармонии работает, он просвистит все, что нужно.
Когда он провожал меня, стоял уже вечер. В ближней церкви неожиданно, тонко и печально, запел колокол – запел на родном, на русском языке. Пикассо сказал на прощанье:
– Видать, недолго мне коптить осталось. Скоро спеленают в белое, как младенца, и понесут на рушниках прямо… прямо в рай.
О, так он еще и поэт! – отметил про себя со сладкой истомой. А над Чижовкой, над Бархатным Бугром плыл золотой туманец, и плыл в нем, колыхался колокольный плач… Увы, подумалось тогда, не дано нам заглянуть за угол грядущего дня, как не дано отодвинуть локтем в сторону сомненья… Да, вроде вчера все было – и до сих пор вспоминать приятно. Несмотря на боль…
На другой день пошел в филармонию. Оказалось, артист давно уже на пенсии, давно и прочно забыт молодыми дарованиями, но, слава Богу, пока, кажется, еще жив. А живет, подсказали, там-то и там-то. Нашел я его. Совсем уже божий одуванчик. Обрадовался, кинулся показывать афиши, где он то с Вадимом Козиным, то с Вертинским. Еле-еле удалось перебить его и изложить просьбу. Надо, говорю, насвистеть дроздом такие-то рулады в такой-то тональности. Нет ничего проще, отвечает, напишите на бумажке, что надо исполнить, – и будет исполнено как надо, недаром Изабелла Юрьева говорила про меня Леониду Утесову… Я написал, и он с третьего раза вполне сносно просвистел самым настоящим дроздом. Даже удивительно.
И тут меня осенила одна шалая, неожиданная, сумасшедшая мысль. А не сделать ли сюрприз Туртуку, когда-то другу, брату-птицелову, а теперь -'новому русскому'. А что? Сделаю, пожалуй, да заодно и прославлю.
Когда написал на бумажке 'сюрприз' и протянул старику: можете вот это озвучить по-дроздиному? – у старика, едва он прочел, чуть очки на лоб не полезли. Но сказал твердо: смогу! – и усмехнулся хитро, старый хрыч. С третьего раза, опять же, сделал. Да, были же люди…
На обратном пути встретил Мишку Пеночкина. Рассказал о своей затее, похвалился записями. Даже 'спиридон', говорю, есть. 'С-старик! – сказал Мишка, заикаясь. – Только для тебя: е-есть д-дрозд… В одном лесу… он поет даже 'филимона'. – 'Не может быть! Где?' Он назвал лес, в двадцати километрах от города, и место, где живет дрозд. Через день я его записал. Довольно посредственный дрозд, если б не 'филимон' – ничего особенного. Но 'филимон' его бесподобен. Бывает же такое!
И вот наконец остановился. Переписал все на новую кассету, составил из разрозненных записей стройную, но архисложную песню, песню-реликт, песню-шедевр, с обрамлением-аранжировками из чужих, недроздиных свистов, с переходами тональностей и со сменой октав, составил, размножил ее на всю длину магнитофонной ленты – с одной стороны и с другой. Чтобы можно было крутить эту песню целыми днями напролет. Трое суток провозился.
И тут дошел слух, что Бамбук опять запил и пропивает, как всегда, и клетки, и птиц. Туфту сорную он никогда не держал, хоть алкаш темный, пропивался, бывало, до ручки, но дрозда своего Сильвестра из рук не выпускал никогда. Поехал я к нему и прямо с гнездом забрал дроздят, еще желторотых, но сильвестровой породы и 'клички' (Бамбук все бормотал над ухом, что щедрость его немеряна), да трех дроздов, молодых, лесных, выкупил, которых Сильвестр обучал-'подвешивал'. Закинул удочку Бамбуку насчет самого маэстро – тот чуть бутылкой в меня не запустил.
Принес дроздов домой, отсадил за шторку, прочитал молитву перед учением: 'Премилостивейший Господь! Пошли нам благодать Духа Твоего Святаго, дающего понятливость и укрепляющего душевные наши силы…' – после чего включил магнитофон. И началась длинная-предлинная вахта, почти круглосуточное бдение, сопровождаемое бесконечной 'музыкальной шкатулкой'…
Обучать птиц, тем более певчих, – это вам, братцы, не шкурами торговать. Терпение, терпение и еще раз терпение. Но и этого мало. Надо еще верно угадать, кто по-настоящему талантлив, а кто – учи его не учи… Недаром в старину писали: '…при обучении главное дело хорошо свистать и знать птицу – может ли она по своей природе взять данный мотив или нет. Кроме того, птица на птицу не приходится, одна птица хорошо займется и свистит, другая – наоборот – тупа и свистит плохо, или свистит хорошо, да путает комком; из каждой таковой выходят и хорошие певцы, и плохие'.
Ну, допустим, 'хорошо свистать' – теперь уже, слава технике, не проблема, а все остальное опять же от Бога…
Где-то через месяц мои дрозды кое-что уже переняли. Но не все. Отсадил и выпустил двух самых бездарных, чтоб не сбивали с панталыку остальных, хотел выпустить и третьего, с красноватым зобом, да решил погодить. Через три недели еще одного освободил. С ним вместе думал выпустить и краснозобого, да дрогнула рука: уж очень он за лидерами тянулся. А тут конфликт на работе произошел: в командировку на пару недель хотели меня послать, а куда ж я от птиц – все насмарку! И я отказался. Предложили увольняться. Что делать? Написал заявление. Вышел искать работу – любую! -ничего не попадалось. Стал продавать клетки и кое-каких птиц. А кому это нужно сейчас, в наше звериное время? За бесценок отдавал, лишь бы купить продуктов себе и маленькому сыну, да чтоб было чем певцов кормить. А ведь им одних только яиц нужно десяток в неделю. Ящик же с коньяком не трогал. Пусть стоит…
А певцы мои, между тем, навострялись. Отсадил еще пару. Хотел и краснозобого отсадить, да засомневался: было в нем что-то… что-то неясное… И вот остались, выделились два самых-самых, Артур и Виктор; и этот еще, краснозобый. Лидеры и один и другой, – один в один папаша их, Сильвестр. Такие же глазастые, клювастые, и грудь – как у филиппинского бойцового петуха. Орлы! Тот поет – аж стекла звенят; эти – еще хлеще. А краснозобый – он какой-то… невидный, в общем. Но кто же из них -маэстро? Артур или Виктор?
И вдруг через месяц словно глаза у меня открылись, словно уши мои отверзлись! Конечно же – краснозобый. Яшка! Точнее – Яков Сильвестрович. Не подвело меня чутье…
И вот настал, наступил тот великий, но печальный день, когда прочел я молитву на окончание учебы: 'Благодарим Тебя, Создатель, что Ты удостоил нас благостью Твоей, чтобы понимать учение…'
Да, то был великий день. Маэстро уверенно 'встал на песню' и шел во весь мах. Слава о моем Якове Сильвестровиче катилась. А у меня сейчас -слеза катится… Эх!
А тогда собрал я друзей-приятелей, заядлых птицеловов-охотников, пригласил и Туртука-отступника. Не надеялся, что удостоит посещением, но мое дело – пригласить.
Первым пришел Бамбук, позеленелый, с костлявыми руками, похожими на суставчатые бамбуковые палки. Пришел Доктор с саквояжем, Полковник 'по гражданке', Юр-Николав в костюме 'адидас', пришли отец и сын Гуськовы, Серега Трубач с пухлыми губами, из похоронного оркестра, Вовка Пахан, слесарь, и Славка-таксист, о чем-то спорящие, дядь-Коля-Патефонщик, музыкальный мастер, и Леха Шигин, Санька Люля и Шляфер с Шутовым, и кто-то, кажется, еще. В общем, собрался весь цвет… Ждали Туртука. Ждали около часа, а он не шел. Стали ворчать: да пошел к черту этот хохол! Тоже -делопут… И тут он явился. В брусничном пиджаке, рукава которого были закатаны по локоть, и с двойной цепью на шее. Как расфуфыренный дурноголосый павлин среди певчей братии. Птицы от его яркого пиджака забились в клетках. Народ загомонил – кто облегченно, кто раздраженно, – я сдернул с заветной клетки покрывало, а
