Маше:
— Вот. Это адрес моей мастерской. Приходите, когда захотите. — И, обаятельно улыбнувшись, отошел.
— Заметь, — зашептал оскорбленно Андрей Маше в розовое ухо, — меня он своей визиткой замызганной не удостоил. И в храм «иськусьтва»: это я про его замызганную же мастерскую — не пригласил.
— Видимо, — хихикнула Маша, пряча кусочек картона в сумочку, — остальные две экономил для арт-дилеров.
— Но какое попадание! — подмигнул ей довольный Андрей. — Чувствую — наш это парень.
— Ага, — подмигнула она в ответ. — Сыщицкое везение. Помню-помню…
Маша
Мастерская оказалась, как ей и положено, захламлена. То было мужское богемное царство, что на поверку означает полный, бесконечный бардак. Такой, что и убрать-то невозможно, легче сжечь все к чертовой матери.
Будь у Мити какая девушка, постоянная натурщица, муза и бесплатная кухарка, все можно было бы еще исправить. Но музы, даже самой завалящей, с тяжелыми ляжками и непрокрашенной головой, у Мити не имелось. Хотя в юности он был прекрасен, почти монументален — крупноголов, крупнонос и — главное! — крупноглаз. Эти-то выразительные глаза, расставленные, как и положено, по обе стороны от выдающегося шнобеля, и разили дам наповал. В них были глубина и блеск, и залихватское юное обаяние, и скорбь настоящего художника, который зрит вперед — на века вперед, или в корень — в смысле видит в любой юной дурнушке надежду на девичий расцвет.
Митя складывал густые брови трогательным домиком, нос его, как у Сирано, был выразительнее иных харь. Маленькой цепкой лапкой он сжимал потный кулачок очередной барышни и шептал:
— Вы же позволите украсть ваш прелестный образ для моего бессмертного творения?
Ну и кто бы удержался от такого предложения?
А главное, постфактум, в благодарность не вымыл бы мастерскую, не наготовил борща или, там, бульона с клецками, и не оставил бы на столе лишнюю десятку для покупки волшебного эликсира? Мда. Однако шли годы. Лицо Митино огрубело — одутловатые щеки, мешки под глазами, желтоватые зубы. Ловить прелестниц становилось все труднее. И вот результат — он с друзьями сейчас пил водку на кухне почти без закуски.
Кроме самого Мити, полубомжатная компания включала в себя еще двух субъектов в заношенных рубашках со следами масляной краски: Петра и Глеба. Глеб разливал то, что Петр принес с собой.
— Жизнь уходит, Митяша! Жизнь! — как-то совсем по-бабьи причитал он, с фармацевтической точностью цедя водку по трем рюмкам. — От так, понимаешь — сквозь пальцы! А мы все в заботе о вечном!
Петр мотнул косматой головой и взялся за захватанную рюмашку:
— Да ладно, так уж и проходит! Вон, гляди, Синица вторую персональную в Германию повез. А все почему? Потому что рисует баб, как немчуре нравится!
— Это как? — невольно заинтересовался Митя, подавшись грудью на покрытый твердокаменными крошками стол в истончившейся до бумазейной основы клеенке.
— А так! — Глеб осклабился, обнажив желтые длинные, как у лошади, зубы. — Рассеченных, с внутренностями наружу. Это сейчас концептуально…
Митя чокнулся, махнул рюмашку и занюхал растянутым рукавом:
— Не… я классик. По мне баба, конечно, лучше голая, чем одетая…
Петр пьяно покачал сам себе головой:
— Эт смотря какая…
— Но рассеченная? — продолжил, не слушая его, Митя. — К такому я не готов!
В дверь мастерской тем временем уже давно звонили — сначала корректным коротким звонком, которого, конечно, никто не услышал. А теперь уже длинным, без пауз и стеснения. Митя встал и пошел вполне твердой походкой по темному коридору: открывать.
На лестничной площадке освещенная одинокой лампочкой Ильича стояла молодая телочка: светловолосая, без макияжа. Митя ей подмигнул, разом воспламенев карим глазом:
