воздух с запахом креозота и рельсовой стали. Запах, неразрывно связанный в его голове со Светой Столоб.
Андрей открыл дверь машины, сел за руль и рванул с места — пора было найти ублюдка.
Маша
Дом инвалидов, где доживала свои дни тетка Бакрина, стоял на бывшей московской окраине. Только этим можно было объяснить, что вокруг пятиэтажного хрущевского здания, выкрашенного веселой цыплячьей краской, еще сохранилось нечто вроде больничного парка. Парк в эту пору просматривался насквозь, но он был достаточно большим, с ухоженными, посыпанными песком дорожками и свежепокрашенными лавочками.
Маша никогда раньше не бывала в подобных местах, но тут почувствовала какое-то странное спокойствие и с трудом удержалась, чтобы не сесть на скамейку и не посидеть, бессмысленно глядя в пространство.
Внутри дома инвалидов для слепых пахло, как ни парадоксально, не казенной, а вкусной едой. Какими-то детскими запахами, вроде запеканки с картошкой и мясом. А в светлом, очень уютном кабинете директора Ниркабова Юрия Владимировича, крупного, вполне себе импозантного мужчины лет сорока с небольшим, пахло еще и кофе, причем хорошим!
Маша была юна и неопытна и не совсем понимала, в какое редкое заведение попала. Но все-таки, попивая из маленькой фарфоровой чашки и глядя на стены кабинета, увешанные любительскими акварелями, спросила:
— Неужели государство так заботится о стариках?
Юрий Владимирович лукаво подмигнул ей, приканчивая свою наперсточную чашечку с вкуснейшим кофием:
— Нет, милая барышня, конечно же, нет. Но если хочешь, чтобы что-то было сделано хорошо, сделай это сам! — и Ниркабов улыбнулся открытой улыбкой. — Нам, конечно, многие помогают. Я имею в виду предприятия прежде всего. Но, чтобы возродить, так сказать, традиции российской благотворительности… Вы не представляете, сколько воды и чернил утекло. Зато теперь наш дом живет на регулярные пожертвования. Старикам комфортно, воздух свежий, еда, врачи-геронтологи, препараты последнего поколения.
— Повезло вашим старикам, — искренне сказала Маша. — Честно говоря, даже мне захотелось посидеть у вас в парке на скамейке.
— Так и посидели бы! — Ниркабов красивой длиннопалой рукой погладил чисто выбритый подбородок.
— Не могу, — Маша вздохнула.
— Понимаю, дела! — кивнул директор. — И чем же я могу вам помочь?
— В вашем доме, — начала Маша, — проживает пациентка — Екатерина Тимофеевна Бакрина.
— Она что, — всполошился Юрий Владимирович, — проходит по какому-либо делу?
Маша успокаивающе улыбнулась:
— Нет, что вы! Я просто надеялась, что Екатерина Тимофеевна сможет ответить мне на несколько вопросов…
Юрий Владимирович замахал руками:
— Конечно-конечно, я глупость сказал! Старушке-то уже за восемьдесят! Давайте-ка я вас провожу.
Он встал, обнаружив круглый уютный животик, надел серый в мелкую клетку пиджак, висевший на спинке стула, и галантно открыл перед Машей дверь.
Пока они шли по коридору, им встретилась старушка с бессмысленно-счастливой улыбкой на коляске. Директор ласково ей кивнул, вынул из кармана белоснежный платок и вытер нитку слюны в углу ее рта, а потом, как ни в чем не бывало, упрятал платок в карман.
— Вы знаете, — сказал он, спускаясь с Машей с крыльца, — Катерина Тимофеевна у нас уже давно, чувствует себя неплохо — сердце здоровое, но вот зрение отказало и уже два года как прогрессирует Альцгеймер. Так что насчет ответов на вопросы я сомневаюсь, очень сомневаюсь, да.
Они шли по аллее парка в сторону дальней скамейки. Там, под старым деревом, ровно на той же скамейке, куда хотела давеча сесть сама Маша, сидела похожая на воробушка, маленькая старушка с тростью в руке и глядела куда-то в перспективу меж темных стволов деревьев.
Сердце Машино сжалось от жалости:
— Скажите, Юрий Владимирович, а ее кто-нибудь навещает?
