а, наоборот, возвращаться в сплошной водяной поток и падать уже не вниз, а вверх. Все живые существа начнут жить наоборот, прекрасно зная наперёд что произойдёт с ними, но не имея представления о прошлом. Микроскопический мир способен обратить вспять стрелку времени и вывернуть наизнанку макроскопический».
Невероятно! – подумал я, не уводя взгляда со страницы, чтобы не спугнуть Краснера, который разговаривал на ту же тему с голубями.
Что же получается?
Получается, что рыжий поэт, декламировавший нам в Первом салоне поэму о должном образе жизни, прав: жизнь следует начинать со смерти, и это вполне возможно! Может быть, с этого и надо начинать, потому что все прочие попытки начать сызнова сводятся лишь к продолжению той же жизни! Краснер прав: не желая жить вечно, каждый хочет начать ещё раз. Но почему? А потому, что возвратиться в мир или начать всё заново значило бы посрамить смерть, лишить её значения финала, который выбрасывает нас обратно в ничто…
Наша готовность начать жизнь сначала есть трюк, приучающий нас к восприятию смерти как фарса, иллюзии, а не настоящей, главной и финальной трагедии. Мечтая начать заново, мы мечтаем о смерти, которая возвращает нас к жизни. Смерть – и это удивительно! – становится условием непрекращения жизни. Она начинает обретать привлекательность и, как образ умирающего Христа, подспудно внушает нам надежду. Отсюда и тяга к саморазрушению – у человека, человечества, вселенной. Хотя никто этого и не сознает.
Да, подумал я, только смертью можно преодолеть смерть, и только она возвращает нас к прошлому, к проживанию его заново.
Мы хотим жизнь, потому что жизнь – это хорошо. А знаем мы это потому, что какое-то время в ней уже пробыли и хотим, чтобы это состояние не исчезало, – продолжалось. Мы хотим не вечной жизни, не будущего, которого никогда не переживали и которое ничего нам не говорит и ничего для нас не значит. Мы хотим другого. Нескончаемого переживания того, что знаем. Прошлого.
Постоянного возвращения в него. Постоянного в нём пребывания.
Настоящего не существует. Настоящее есть пребывание сегодня, сейчас, в прошлом. Продолжение прошлого и возвращение в него. Поэтому и жить надо из будущего в прошлое, наслаждаясь им не только заново, но и по-новому, ибо сейчас уже знание будущего, – того, что предстоит пройти, а на деле уже пройдено и прожито, то есть, фактически знание прошлого, – это знание теперь уже не отягощает страхом конца: ты уходишь не в смерть, а в начало. К тому, что было. Это – торжество над тиранией времени. И обращение его стрелки вспять.
И ещё – а это сейчас важно: моя внезапная, паническая и с виду неправдоподобная одержимость Субботой, эта сумасшедшая охота за ней, есть не тяга к неизведанному, а наоборот: непоборимое стремление к испытанному, к жизни, к её продлению. Которое возможно лишь если начинать всегда заново.
Но самое главное вот что: эта охота за Субботой, эта надежда её найти всё ещё и удерживала меня от того, чтобы окончательно поверить в спасительность смерти…
41. Дальнейшее произошло быстро
Дальнейшее произошло быстро. Как последние события в жизни.
Я вернул Краснеру его книгу, и, поднявшись со скамейки, мы пристали к толпе. Через двадцать шагов случилась витрина магазина ”Кукай“, а в ней – стеклянная Суббота.
Краснер замер на месте, а потом – на том же месте – попытался подпрыгнуть, что у него не получилось по очевидной причине. Получилось другое: набрав в своё грузное туловище двойную порцию воздуха и то перебивая себя, а то наскакивая последующими словами и фразами на предыдущие, он прокричал мне в ухо, что – да! – наконец-то вспомнил: я похож на скульптора, на автора этого манекена! Один к одному! Как бывает только в ”Мадам Тюссо“! Разве что скульптор этот – не из Грузии, а, наоборот, из Израиля!
– Почему – «наоборот»? – спросил я его, ошарашенный, хотя раньше никого из тех, кто произносил это слово в таком же неоправданном смысле, я не спрашивал: А почему вдруг «наоборот»? И не спрашивал просто потому, что ответа на этот вопрос быть не могло.
Краснер ответ имел: А потому, что всё в жизни сразу и «одно и то же», и «наоборот»!
Удовлетворившись объяснением, я всучил ему телефонную карточку и попросил срочно разыскать скульптора.
Пока Краснер, едва вместившийся в телефонную будку, разыскивал скульптора среди знакомых, я, несмотря на теперь уже типичный английский дождь, не отрывал взгляда от Субботы. Теперь она перестала казаться мне по-стеклянному безжизненной: я посчитал, что, поняв почему она мне нужна, я наконец-то её настиг – и жизнь моя отныне не просто продолжится, а начнётся сызнова.
Краснер, однако, оглушил меня информацией, которую я уже слышал: скульптор улетел вчера в Австралию!
– Надолго? – спросил я.
И тут, не вылезая из будки, Краснер сообщил мне нечто одновременно знакомое и неожиданное – как одновременно знакомым и неожиданным бывает только страх.
Не исключено, сказал Краснер, что этот скульптор улетел навсегда, ибо у него тут семья, а он улетел с манекенщицей, в которую влюбился в Израиле.
– Навсегда? – выдавил я из себя.
А может быть, кстати, и нет, ответил Краснер, потому что другой знакомый – не израильтянин и, наоборот, даже не еврей – сообщил ему иное: будто этот скульптор, большой ценитель женской плоти, уговорил заезжую шиксу не спешить с возвращением домой и посовокупляться с ним среди безлюдных австралийских прерий.
– Неправда! – рассвирепел я. – Она сегодня улетает в Израиль!
Опомнившись, я похлопал Краснера по брюху и пролепетал:
– Последнее одолжение: узнайте, доктор, когда вылетает ”Эль-Аль“.
42. В зеркале отражался привычный ход времени
В специальном отсеке для пассажиров ”Эль-Аль“ бросились в глаза длиннобородые хасиды с молитвенниками в руках и гладковыбритые полицейские в чёрных же униформах, но с автоматами. Полицейские расхаживали взад-вперёд с достоинством – как торжественное обещание оградить пассажиров от террористов, а хасиды стояли на месте, но раскачивались. С тем же достоинством и тоже взад-вперёд. Как гарантия, что позже, во время пребывания над облаками, пассажиров не посмеет обидеть другой террорист – Верховный.
Субботы среди них не было, и ”Эль-Аль“ улетел без неё.
Потом я перебрался в беспошлинный бар, расположился спиной к публике, а лицом к зеркалу, заказал полный фужер коньяка, опрокинул его в глотку и стал наблюдать как на моём лице неотвратимо прорастала щетина.
Несмотря на громкие голоса, громкую музыку и громкие объявления о рейсах, ничто не отвлекало меня от зеркала, в котором отражался привычный ход времени, продвигавший меня, как и всех, к концу. Смотрел я на себя очень долго – пока не провалился в короткий, но знакомый с детства сон.
Приснилась сова, летевшая в высоком небе – сперва над зелёным лугом, усеянном белыми быками, как
